Книги украшают жизнь. Как писать и читать о науке - Ричард Докинз

коротышка”. Но неумно вступать в страстные споры по поводу того, сколько ростовых категорий заслуживают специального названия (великан, карлик, средний и пр.). Аналогично, из теории эволюции следует, что если бы все гоминиды, жившие когда-либо, были доступны для нас в необъятном палеонтологическом музее, любые попытки разделить их на непересекающиеся виды или роды были бы тщетны. Неважно, насколько пышно ветвится родословное древо: каждая окаменелость была бы связана с любой другой неразрывной цепью потенциального скрещивания. Единственная причина, по которой мы имеем возможность предаваться своей страсти к дискретным именам, – милосердное избавление человечества от созерцания вымерших переходных форм. В случае с живыми животными мы наблюдаем лишь кончики эволюционных веточек. Палеонтологам повезло[104], что так мало особей сохраняется в ископаемом состоянии. Мы можем считать, что род Homo произошел от рода Australopithecus. Но нелепо предполагать, что некогда самка австралопитека выкармливала детеныша рода Homo. Из факта эволюции необходимо вытекает то, что дискретная традиция именования в какой-то момент должна развалиться.

Единственное исключение из правила, что все таксономические наименования субъективны, – это вид. Вслед за самим Эрнстом Майром большинство биологов признает объективный критерий для определения, принадлежат ли два животных к одному виду. Скрещиваются ли они? Не “можно ли скрестить их в зоопарке или посредством искусственного осеменения?”, а “скрещиваются ли они в естественных условиях?” Даже в случае современных животных этот критерий непрост в применении. Систематики зачастую не имеют возможности проверить плодовитость, и им приходится “на глазок” оценивать, достигают ли анатомические и физиологические различия между двумя животными той степени, которая в наших представлениях обычно сопутствует неспособности скрещиваться. Когда мы имеем дело с ископаемыми остатками, подобные субъективные оценки неизбежны.

Следовательно, споры из-за того, существовало ли пятнадцать видов ископаемых гоминид или сколько-то еще, не стоят поднятого шума. Они сводятся всего лишь к традиционным таксономическим разногласиям между “объединителями” и “разделителями”. Объединители утверждают, что Homo erectus жил как в Африке, так и в Азии. Разделители – что африканские образцы принадлежат к другому виду, Homo ergaster, а то и (как подозревают авторы этой книги) к нескольким видам. Неявным образом разделители декларируют убеждение, что азиатские особи не скрещивались бы при возможности с африканскими, а объединители – противоположное убеждение. Это вопрос субъективного мнения. Может быть, мнение разделителей и более обоснованно, чем мнение объединителей, но это всего лишь мнение.

“Некоторые палеоантропологи – странным образом – мямлили, что между грацильными австралопитеками и H. erectus недостаточно «морфологического пространства», чтобы признать наличие третьего вида”. Что в этом странного? Что еще можно промямлить (если уж нужно использовать столь эмоциональное слово), придя к подобному мнению? И чем занимаются Теттерсолл, куратор Американского музея естественной истории, и Шварц, антрополог из Питтсбургского университета, как не выдвигают противоположное мнение, что между образцами более чем достаточно “морфологического пространства”?

Значит ли это, что таксономические разногласия всегда лишены реальной почвы? Разумеется, нет. Недавно группа молекулярных биологов заявила, что гиппопотамы приходятся более близкими родственниками китам, чем свиньям. Это ошеломляющее утверждение. Мир, в котором оно было бы верно, существенно отличался бы от мира, в котором, как полагали до сих пор зоологи, мы жили. Нельзя сказать то же самое о мире, в котором было пятнадцать видов вымерших гоминид вместо пяти. Здесь различие состояло бы не в реальности, а в пристрастиях систематиков. Но если молекулярное заявление о китах и бегемотах подтвердится, это будет равно тому, как если бы мы внезапно открыли, что люди более близкие родичи галаго, чем шимпанзе. Это действительно было бы революционно. Это означало бы различие в реальном мире.

То же относится к недавнему заявлению насчет митохондрий, сделанному самим Джоном Мейнардом Смитом. Митохондрии – это крошечные органеллы, роящиеся внутри наших клеток; изначально они происходят от свободноживущих бактерий, но теперь они стали незаменимым компонентом наших метаболических механизмов. Как и бактерии, митохондрии обладают собственной ДНК, которая передается через поколения отдельным ручейком, параллельным основной реке нашей ядерной ДНК. Ортодоксальный взгляд, исповедуемый Теттерсоллом и Шварцем (и мной во всем, что я до сих пор писал на эту тему), состоит в том, что митохондриальная ДНК наследуется исключительно по материнской линии и не участвует в половой рекомбинации. Это делает ее крайне полезной для систематиков, и это лежит в основе знаменитой теории “африканской Евы”, хорошо описанной в этой книге. Но теперь Мейнард Смит и его коллеги делают радикальное утверждение, что, вопреки всем предыдущим представлением, митохондриальная ДНК, как и ядерная ДНК, рекомбинируется половым путем. Это существенное утверждение о реальном мире. Если оно верно, оно будет иметь далеко идущие последствия. Например, оно заметно изменит предполагаемые датировки “африканской Евы”.

Я многое узнал из этой книги об окаменелостях и буду постоянно возвращаться к ней с пользой для себя. Но радикальным переосмыслением она не является. Палеонтологам следует забыть свои коллективные обиды и признать, что их предмет слишком замечателен сам по себе и вовсе не нуждается в подпитке ненужным иконоборчеством.

Дарвинизм и цель человеческой жизни

Это несколько сокращенная версия моей статьи для сборника 1989 года “Происхождение человека” под редакцией Джона Р. Дьюрента[105].

Есть двусмысленность в том, как мы используем риторику “цели”. Когда мы говорим “цель хвоста самолета – в том, чтобы стабилизировать самолет”, мы сообщаем нечто о намерении разработчика. Если мы взглянем на птицу, то очевидно, что ее хвост служит той же задаче. Если бы у птицы не было хвоста, она бы кувыркалась, как бесхвостый самолет. Посему естественно использовать тот же язык: цель хвоста птицы в том, чтобы стабилизировать ее в полете; цель иголок ежика в том, чтобы защищать его; цель шерсти кролика в том, чтобы согревать его и т. д. Но, как мы убедились, у растений и животных все, что выглядит как целесообразно сконструированное, на самом деле сформировано неспешной лепкой естественного отбора. Этот род целесообразности я назову “Цель типа 1”, или “значение для выживания”. В некотором смысле Цель типа 1 – на самом деле никакая не цель, поскольку нет нужды постулировать наличие разработчика. У птиц эффективно работающие хвосты нужной формы – просто потому, что они заданы генами, которые передались через поколения успешных птиц. Предки современных птиц по определению были успешными: неуспешные птицы не оставили потомков. Птица могла стать чьим-то предком, только если у нее был хвост подходящей формы. Следовательно, современные птицы-потомки несут гены, которые – так уж вышло – отвечают за подходящую форму хвоста. Вот почему хвосты и другие атрибуты животных и растений выглядят так, словно их сконструировал мудрый ум, имевший