Российский колокол №5-6 2021 - Коллектив авторов

– Можно мне в душ? – спросил он. – Или Дина может вернуться?

– Нет, она не вернётся. – Кира покачала головой, сильно, словно отгоняя от себя призрак тётки. – Она, правда, теперь приезжает очень часто, я не знаю, можно ли тебе будет оставаться здесь, как раньше… Но сегодня она точно не вернётся. Её сестре – моей маме – плохо. Кажется, гипертонический криз.

– Как ты? – Он встревожился от её слов и положил руку ей на плечо в знак поддержки.

Даже сквозь ткань футболки Кира почувствовала, какая она твёрдая, шершавая, колючая.

– Нормально, – спокойно ответила она. – Я её не люблю, так что не волнуюсь. Она меня им отдала, никогда не защищала, я ей ничего не должна. Иди в душ, я принесу тебе гостевой халат, а одежду пихну в машинку, она совсем грязная.

Душ бил тугими струями в занавеску, в пластик ванны. Мокрая одежда влажно шмякала в машинке от вращения барабана. Вода шумела в трубах. Шипел, нагреваясь, электрический чайник, и скворчало на сковородке мясо. Псы, наевшиеся, довольные тем, что хозяйка вернулась домой, спали в кухне, и Толстый басовито похрапывал. Дом жил, шумно дышал, потеряв свою звучную пустоту, глотал отдельные звуки, присоединяя их к всеобщему звуку этого большого дыхания.

Вэл не сел за стол, не стал есть горячее сочное мясо, ему, кажется, было плевать на всё, он только желал оказаться чистым, чтобы иметь право прикоснуться к ней, и он прикоснулся, тронул за плечи и, когда она обернулась, обнял, крепко прижал к себе, а в руках у неё был небольшой нож и половинка помидора, и она не могла обнять его в ответ. Прозрачный желтоватый сок, почти не похожий на кровь, падал на пол мелкими каплями.

Он прижимал её к себе не как любовницу, которая влечёт и тянет предчувствиями счастья, а как жену, как человека, который привычен и необходим ему, как необходима вечная гитара, как человека, без которого тело болит от одиночества. Прижимал отчаянно и крепко, и Кира чувствовала, что он любит её и нуждается в ней, и сама любила его и нуждалась в нём. Ей вдруг стала очевидна вся его слабость, вся уязвимость. И ей стало спокойно, и всё вдруг перестало мешать. И всё вдруг исчезло из рук, и только желтоватый прозрачный сок тёк по запястьям тонкими струйками, повторяя путь, каким кровь течёт по хорошо видным под тонкой бледной кожей венам.

Они сбежали от яркого кухонного света, от внимательных взглядов Псов, от шума чайника и шипения остывающей сковороды наверх, в тёмную прохладную супружескую спальню, прикрытую от внешнего мира ветками вяза, и Кире было хорошо, а потом, почти сразу, стало невероятно, невыносимо грустно. Она стала думать, что это счастье, самое полное, самое прекрасное из тех, что были у неё, тоже продлится недолго.

– Не приходи пока сюда, хорошо? – сказала она. – Сейчас поешь и уходи, ладно? Я не знаю, когда вернётся Дина, как часто она будет приходить.

– Я не могу оставить тебя с ней. Я волнуюсь за тебя.

– Тебе что, совсем негде жить?

Она сказала это жестоко, словно хотела испытать его, услышать опровержение, узнать, что только она одна нужна этому мужчине.

– Негде, – просто ответил он. – Мы снимали квартиру, а когда Юльки не стало, я сначала не мог работать, влез в долги. Потом снова стал играть по клубам, но денег не хватало – и на долги, и на квартиру. Пришлось съехать. Родители в другом городе у меня, в районе.

– Уезжай к ним.

– Пока не могу.

– Должен понять, что с ней произошло?

– Да. Но и тебя не хочу потерять. Правда не хочу. Чёрт, как это всё звучит двусмысленно и дико. Как будто я использую тебя. И, главное, всё правда: и жить мне негде, и узнать я должен. И почему-то это звучит основательнее, важнее и понятнее, чем то, что ты мне нужна. Ты очень нужна мне!

Кира промолчала. Он словно пытался убедить себя в том, что говорит правду, но на самом деле, конечно, нужна ему была та, другая. Он как будто пытался её вернуть – пусть в другом теле, но именно её. И сейчас, без обманчивых, одуряющих звуков гитары, это было очевидно. Он и себя обманывал этой гитарой, не только Киру, заклинал, как змею, беззубую измученную змею.

Кира любила его, чувствовала, что он любит её, и была при этом одинокой, чудовищно, по-животному одинокой.

23. Мы же, печаль отложив и отёрши пролитые слёзы, снова начнём пировать

Вэл остался. Он забрал от друзей гитару и вечерами уходил играть в клуб, а остальное время проводил с ней. Дина приезжала часто. Наутро после того, как Алину увезли в больницу, появилась рано. Принесла денег, обошла комнаты. Отругала, что стулья стоят не на местах, что полотенца на кухне разглажены неидеально. Как Вэл хотел видеть жену в Кире, так она пыталась вернуть себе Диму через дом, задержать, сохранить его присутствие. И каждая лишняя складка, каждое пятно, любая небрежность была раной на его идеальном теле.

Вэл и Псы прятались в пристройке. Его постиранная и высушенная одежда была сложена в комоде гостевой спальни. Дина, по крайней мере пока, не устраивала подробного обыска, она не видела в Кире (и тоже – пока, но надолго ли?) человека, который способен что-то скрывать.

– Думаю про тебя, – сказала она однажды. – Что-то надо делать с тобой. Болтаешься тут одна, ничего не делаешь.

Она говорила холодно, как про ненужную вещь, которую жалко выбросить, – надо непременно найти ей место. Кира подобралась: всё в ней протестовало против того, чтобы покинуть холодные серые стены этого дома, покинуть Псов и хрупкую не свою любовь.

– Посмотрим, – прибавила Дина. – Сейчас Алина выпишется – может быть, отселю вас вдвоём в свою однокомнатную на Вознесенской. Пока не знаю.

И, несмотря на всю боль и весь страх, который пришлось перенести ей в жизни, Кира больше, чем чего-то другого, испугалась этой странной перспективы: жить в одной комнате с матерью, видеть и слышать её и днём и ночью, постоянно ощущать, как она дышит, как она пахнет, как она забирает у дочери воздух, который в опустевшем сером доме под вязом давался ей с избытком. Ненависть к жестокому богу бессмысленна. Ненависть к ведущему на закланье жрецу его – реальна, весома.

– Да, наверное, так и сделаю, – продолжила Дина. – Ухаживать за ней надо всё равно. Тебе одной такой большой дом не нужен. Мальчики подрастут, кому-нибудь из них отдадим. А ты с матерью. Мы с тобой