Михаил Горбачев: «Главное — нАчать» - Леонид Васильевич Никитинский

На ближайшие шесть с половиной лет это будет последняя медленная сцена. С этого момента темп перемен в жизни самого Горбачева и его окружения будет постоянно взвинчиваться, а действующие лица будут один за другим слетать с круга, как на аттракционе «Колесо смеха» в Парке культуры и отдыха.

«Мешок тайного знания»

Этот проект выступления на Политбюро Горбачев торопливо набросал сразу после смерти Черненко вечером 11 марта, до встречи с женой. Заметка не оставляет сомнений, что он готовился к схватке за место генсека

11 марта 1985

[Архив Горбачев-Фонда]

Началом перестройки принято считать 1985 год, что ставит знак равенства между ее хронотопом и периодом нахождения Горбачева у власти. Это позднейшая аберрация, вызванная изменением стиля, который новый генсек продемонстрировал пораженной стране сразу же, едва появившись на экранах телевизоров. Но содержание проводимой им политики изменилось не так скоро.

Историк Александр Островский перелопатил гору партийных документов, стараясь найти, когда в них впервые появился термин «перестройка». Его Горбачев использовал еще в 1985 году, но тогда говоря лишь о «необходимости психологической перестройки» кадров. 2 января 1986 года на заседании Политбюро он впервые употребил его как синоним перемен, заявив, что «перестройка пока идет медленно на всех уровнях». В апреле 1986 года Горбачев отправился в Куйбышев (ныне Самара) и город Тольятти, где уже прямо охарактеризовал перестройку как перемены, которые должны затронуть все общество. В этом значении, делает вывод Островский в поисках ответа на вопрос, вынесенный в заглавие его книги «Глупость или измена?», перестройка закрепилась в выступлении Горбачева на XXVII съезде КПСС, проходившем с 25 февраля по 6 марта 1986 года. А в июне на встрече с секретарями и зав. отделами ЦК он заговорил о перестройке как революции «в умах, в производстве, в производительных силах, производственных отношениях, во всей надстройке, во всем».

На самом деле масштаб События слово «перестройка», кстати, не новое и Горбачевым не изобретенное, приобрело позже, вначале это был всего лишь очередной партийный штамп в рамках «перформативного сдвига». Вплоть до аварии на Чернобыльской АЭС 26 апреля 1986 года и затем еще какое-то время по инерции советское общество жило под знаком «ускорения» — его Горбачев надеялся достичь в рамках прежней экономической системы.

Долгое время он сохранял иллюзию, что эту систему он по крайней мере понимает, а «знание», как некую недостающую часть пазла и ключ к нему, он должен был получить одновременно с избранием на пост генсека. Кто обладает властью, тот обладает и «знанием» — это следствие тождества, которое выявил Фуко (см. главу 8). Теперь — был уверен Горбачев — он получил недостающее знание, и сложить пазл было лишь делом времени, тем более что в помощниках у него ходили академики, вооруженные самой передовой в мире экономической теорией — учением марксизма-ленинизма, которое «всесильно, потому что верно».

Все с нетерпением ждали передачи Горбачеву «мешка со знанием», который они наконец-то распакуют и разложат все по полочкам. Он и сам, окончив в 60-е годы заочно экономический факультет Ставропольского сельскохозяйственного института, отважно заглянул в мешок. Увы, там не было ничего нового — только еще больше разрозненных деталей, которые сильнее запутывали пазл (с учетом оборонной части бюджета и плана). Лишь спустя еще пару лет, советуясь с академиками и учеными, также пытавшимися объяснить экономическую реальность на языке марксистско-ленинских заклинаний, Горбачев придет к выводу, сформулированному в старом советском анекдоте: как ни подгоняй вынесенные под полой с завода детали, все равно вместо швейной машинки получается автомат Калашникова.

Общие принципы того, как это работает, Горбачев и прежде понимал, сам до перевода в Москву выполняя функции «толкача», а затем лоббируя интересы сельского хозяйства. По сути, такое понимание было доступно всякому, кто занимал в народном хозяйстве позицию хотя бы начальника цеха. Но это было скорее знание того, как действовать вопреки плану: договариваться, добиваться его корректировки, завышения или занижения, устраивать авралы или, наоборот, притормаживать, создавать и использовать излишки и внеплановые запасы, крутиться, менять что-то на что-то нужное, но «не по плану».

Целостное знание о планировании было иллюзорно. Оно возникало из гладких справок, которые для разных руководителей и по разным случаям рисовал аппарат (ЦК, Совмин, Госплан, отраслевые министерства). Мастерство аппарата времен Брежнева состояло в том, чтобы представить справку, которая не слишком разволновала бы руководство. Для этого из тысяч плановых показателей тысячи сотрудников аппаратов выбирали те, которые создавали картину благополучия с «отдельными недостатками». Планы последних пятилеток не выполнялись, но до начала 70-х общие показатели промышленности росли, что позволяло продолжать говорить о верности «социалистического выбора».

Не было и адекватного описания советской экономики. Маркс гениально для своего времени объяснил функционирование экономики капитализма, но коммунизм, при котором «от каждого по способностям, каждому по потребности», оставался умозрительным проектом. «Политическая экономия социализма», которую пришлось изобретать на ходу, чтобы объяснять, что происходит в экономике СССР, была именно политическим, а не экономическим «знанием» (и единственным предметом, который я не сдал с первого раза).

Идея была вроде бы проста. Каждая хозяйка, собираясь в магазин, знает, сколько чего ей надо купить. Акулы капитализма в безудержном стремлении к чистогану стараются навязать ей то, что ей не нужно, поэтому «у них» происходят постоянные кризисы. А мы перевернем эту пирамиду: заранее посчитаем, кому чего сколько нужно, ровно столько произведем и распределим по справедливым, учитывающим покупательскую способность народа ценам.

Возможно, в XIX веке, когда Маркс и Энгельс писали свой «Манифест», эта идея еще имела какое-то право на существование. Но когда в ХХ веке дело дошло до практики, быстро выяснилось, что запланировать и добиться выполнения плана можно только в приоритетных отраслях промышленности, каковыми для руководства СССР всегда оставались оборонные. Во всем, что касалось товаров народного потребления, включая продовольствие, нарастал хаос, а западные экономисты тогда уже доказали утопию предсказания потребительского спроса.

Директор советского магазина, мысля вполне «по-капиталистически», конечно, тоже понимал, какие товары и почем он сможет продать, но ему слали такие, которые никто не покупал, и через какое-то время их приходилось списывать. Производство этих никому не нужных товаров было уже оплачено, в результате нарастал кризис в денежной системе. Каждый руководитель предприятия, пройдя длинный путь и став «зубром», конечно, знал, что у него есть и что он может. Но на уровне отрасли, не говоря уже о народном хозяйстве в целом, картина полностью размывалась. В отчеты включались единицы произведенной