Дом моей матери. Шокирующая история идеальной семьи - Шари Франке

Стресс от переезда в сочетании с семейной драмой сделал меня еще более уязвимой. И уж точно я не была готова к шоку, ожидавшему нас в новой ванной. То, что я изначально приняла за мыльный налет на плитке, оказалось черной плесенью, карабкавшейся по стенам подобно инопланетному захватчику, от чего моя тревожность взлетела до небес.

В панике я решилась на немыслимое: позвонила Руби. Слушая гудки, я понимала, в каком должна быть отчаянии, если обращаюсь к ней за помощью.

– Мам, – выпалила я срывающимся голосом, – я не могу здесь жить. Я умру от черной плесени!

Слова лились из меня потоком: отчасти мольба о помощи, отчасти детское преувеличение, вызванное стрессом и страхом.

Не знаю, чего я ожидала. Утешения, вероятно. Может, даже, что она решит приехать и помочь разобраться с проблемой. Вместо этого я получила Руби в чистом виде: никакого сочувствия, только список рекомендаций по уборке, произнесенный ее характерным деловитым тоном.

– Теперь, когда тебе восемнадцать, – заключила она голосом, полностью лишенным материнской теплоты, – ты должна сама о себе заботиться.

И я пыталась, насколько могла, делать это с двумя соседками, каждая из которых тоже боролась с собственными демонами в нашей тесной сырой квартире.

Одной из соседок было двадцать шесть, и она ужасно переживала, что застряла в колледже, который давным-давно переросла. Другая – ходячий столп веры – соблюдала мормонские принципы так непреложно, что даже я, не чуждая консервативных ценностей, поражалась, когда она хваталась за пульт и перематывала сцены с поцелуями в фильмах.

Мы были печальным маленьким сестринством – все очень разные, – но я находила утешение в том, что хотя бы жила не одна.

Я поделилась с соседками фрагментами моей истории: например, они знали, что мы с Руби не разговариваем. Но в полном объеме моя семейная драма оставалась для них закрытой книгой; мне слишком тяжело было рассказывать о ней.

Они не знали о сообщениях отцу, остававшихся без ответа: каждое было отчаянной мольбой подать хотя бы знак, что я ему небезразлична, что я для него не умерла.

Дерек? Этот секрет я хранила еще сильнее. Я так и представляла себе, как их глаза распахнутся, а губы скривятся в плохо скрываемом неодобрении, если они узнают. Сказать им – или кому угодно – означало навлечь на себя осуждение, к которому я не была готова.

Я не могла найти слова, даже чтобы объяснить соседкам, что происходит с Чедом, который, как я вызнала благодаря кое-каким детективным приемам при участии сочувствующих соседей, вовсе не жил с Кевином, вопреки тому, что мне сказали. На самом деле он оказался сам по себе и играл в самостоятельную жизнь с несколькими соседями в жилищном комплексе в Прово, практически за углом от того места, где я жила.

Когда я об этом узнала, у меня словно закоротило мозг. Меня поглощало желание немедленно его отыскать, поговорить с ним. Если он живет один, означает ли это, что и его Кевин с Руби изгнали из дома? И, самое главное, все ли у него хорошо?

Я ломала голову, пытаясь сообразить, кто может обладать скрытой информацией и знать настоящий адрес Чеда. Мне вспомнилось, что у одного нашего соседа было много недвижимости в Прово, и что-то подсказало мне, что он мог помочь Чеду найти жилье.

Я написала ему сообщение. «Вы, случайно, не в курсе, где живет Чед? – писала я. – Если да, то не могли бы вы, пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА, сказать мне? Это срочно!»

Он ответил высокомерной отповедью: «Могу подтвердить, что он живет в моем объекте недвижимости, – писал сосед раздражающе выспренним тоном, – но, боюсь, я не имею права назвать вам номер квартиры. Вы должны понимать: соображения конфиденциальности».

И тут, откуда ни возьмись, сообщение с неизвестного номера.

«Корпус 6, квартира 38».

По сей день я понятия не имею, кто его прислал.

Я бросилась на кухню и стала набивать пакет любимыми вкусностями Чеда: чипсами «Доритос», печеньем «Орео» и теми странными сырными крекерами, которые он поедал целыми пригоршнями. В кучу упаковок я сунула письмо, в котором изливала свое сердце: я писала о моей любви к нему, о страхах насчет распада семьи и давала обещание всегда быть рядом как старшая сестра и друг. Собрав эту гуманитарную помощь, я прыгнула в машину и помчалась к нему домой.

Я специально подгадала так, чтобы Чеда не было дома, в надежде оставить посылку и письмо, не потревожив брата. План состоял в том, чтобы дать ему время все обдумать и вступить в контакт на его собственных условиях.

Но когда я постучала в двери квартиры 38, один из соседей Чеда открыл мне, и я увидела брата, стоявшего на кухне. У меня дрогнуло сердце при виде родного лица – той самой улыбки, которая освещала столько моих дней, тех глаз, которые хитро блестели во время наших общих проделок. Наши взгляды встретились, он в изумлении уставился на меня и медленно подошел к двери.

– Шари? – спросил Чед негромко. – Что ты тут делаешь? Как ты меня нашла?

Я судорожно сглотнула, внезапно почувствовав себя нежеланным гостем.

– Мы можем поговорить? Пожалуйста? – сказала я, и мой голос задрожал.

Мне казалось, он сейчас захлопнет дверь у меня перед носом, велев убираться ко всем чертям. Вместо этого Чед отошел в сторону и выжидающе посмотрел на меня.

– Я соскучилась, Чед, – у меня из глаз покатились слезы.

– Что в пакете? – спросил он равнодушно.

– Вкусняхи! – воскликнула я с напускным восторгом. – Для той бездонной пропасти, которую ты называешь желудком. Вот, держи.

Он покачал головой, отстраняя пакет.

– Не надо, Шари. Зачем ты пришла?

Я чувствовала напряжение, исходившее от него, подозрительность и гнев, скрывавшиеся за тщательно контролируемым фасадом. «Какую ложь они ему сказали, чтобы отвратить от меня?» – думала я, и сердце болезненно сжималось у меня в груди.

Я сделала глубокий вдох, пытаясь собраться с мыслями. Потом слова, которые я держала в себе так долго, полились наружу:

– Я здесь, потому что наша семья распадается! Потому что наша мать – абьюзер, Чед!

Его глаза широко распахнулись; какая-то искра – согласия? отрицания? – пробежала по лицу.

– Шари, да ладно…

Я продолжала, пытаясь заставить Чеда понять.

– Уход папы – так они изолировали его, изолировали всех нас… Ты должен понимать, где-то в глубине души, что все это неправильно.

Чед скрестил руки на груди и крепко сжал челюсти. Жест был такой знакомый, так напоминал нашу мать, что у меня защемило сердце.

– Тут нет ничего неправильного. Просто некоторым из нас надо поработать над своей ответственностью.