Слушай, Германия! Радиообращения, 1940–1945 гг. - Томас Манн

подчинилась, продолжила войну и вскоре выиграет ее. И вот теперь Германия тоже должна это сделать — теперь, когда перед ней разверзлась бездна, как тогда пе-ред Англией. Мы не вправе отставать от Англии — в стойкости, «stubbornness», как говорят англичане, в упорстве и способности переносить страдания и поражения, словом — в героизме. Честь и соперничество с Англией требуют, чтобы Германия продолжала явно проигранную войну до конца, как бы этот конец ни выглядел.

Так думают многие немцы. А они не видят разницу? Это разница между хорошим и дурным делом. Англия браво выстояла, даже в отчаянных обстоятельствах. Она стояла не только за себя, за свою честь и свободу, но и за честь и свободу человечества. У ее поражений был блеск, которого нет даже у побед тех, кто занят плохим делом. Она стояла в тот момент одна, но могла рассчитывать, что против душителей принадлежащего народам права на жизнь рано или поздно поднимется весь мир. Дело Англии было делом надежды и верным делом. Потому что, хотя хорошие дела и не всегда могут побеждать на свете, настолько дурное, до такой степени неприемлемое дело, как дело нацистской Германии, победить точно не сможет.

С Германией все обстоит иначе и в точности наоборот, нежели тогда обстояло с Англией, поэтому подражание столь абсурдно. Может ли Германия в своей беде ожидать откуда-нибудь подкрепле-ния? Нет, от нее будут лишь продолжать отваливаться сателлиты, верившие в ее разбойничью удачу. Германия не сможет наверстать упущенное, как это удалось Англии, чей путь вел от первоначальных поражений к победам. Путь Германии от ее первых ослепляющих побед, которыми она обязана превосходству своей военной техники, безостановочно ведет к поражению. Немецкая «stubbornness», ее так называемый героизм, ее выдержка безнадежны и отверженны, они — полностью лживая копия отваги, сопровождающей хорошее дело. Они — не только преступление против мира, который не может и не вправе прекратить свою жертвенную борьбу, пока нацистский режим не будет предан суду; они вместе с тем — еще и преступление против самой Германии, против немецкого народа и его культурного достояния, мира немецких городов, повергнутого в руины, против ее жизненных сил, которые принадлежат человечеству, будущему и не должны больше бесцельно и бессмысленно истекать кровью.

Где вы, немцы, которые поймут, что немецкая честь и отвага заключаются теперь не в том, чтобы «держаться», а в том, чтобы подчиниться воле человечества?

30 января 1944

Немецкие слушатели!

Читая некоторые высказывания все еще — пускай и механически, и приглушенно-тускло — работающей нацистской пропаганды, невольно спрашиваешь себя, порождены ли они болезненным одиночеством, страшной оторванностью от мира и действительности, нонконформизмом помешательства или же означают наглое глумление над разумом, бесстыдное искажение всякого смысла слов, сознательное переворачивание истины с ног на голову. «Взгляните на мир», сказал Геббельс, «и задайтесь вопросом, имела бы человеческая жизнь еще какой-то смысл, если бы наши враги добились своей цели?»

Это наглость или помешательство? Пожалуй, это смесь одного и другого. Но в таком сочетании они выглядят еще омерзительней, чем сами по себе. Чего стоит одно то, что эта пасть произносит слово «человечество»! Откуда оно у него? Что оно делает в его словаре? Неужели у него отсутствует всякое здравое чутье, что в некоторых, столь ясно очерченных взглядами и поступками положениях, как, например, национал-социалистическое, от определенных слов и понятий нужно воздерживаться, поскольку они принадлежат другой, противоположной сфере и тебе никак не пристали? Он думает, что в области духа и морали можно просто воровать, грабить и «конфисковывать», как это делают в материальном мире? С чего это он заговорил о «человечестве»? Он о нем когда-нибудь думал? Разве он, его фюрер и вся их банда, все эти философствующие палачи и их прислужники, не издевались над человечеством, над самой идеей человека, разве не упраздняли, не калечили, не истребляли ее, где только могли? И вот теперь он полон гуманной тревоги за смысл существования человечества, — смысл, которого не станет, если оно лишится национал-социализма! Его он держит за смысл человечества, — то есть то самое, против чего с запоздалой, но отчаянной решимостью взялись за оружие жаждущие свободы народы земного шара, чтобы защитить человечество, свое человеческое достоинство, свою свободу от самого настоящего рабства. Восток и Запад жертвуют собой и истекают кровью, потому что задались разумным и здравым вопросом, имела бы жизнь еще смысл, если бы нацистская Германия достигла своей цели, то есть подчинила бы мир себе. Геббельс знает об этом, поэтому пускается на фокус с наглой невменяемостью или невменяемой наглостью, чтобы перевернуть все с ног на голову.

Также он спросил буквально следующее: «Можно ли вообразить себе, что судьба уготовила народам Запада такой жестокий конец, каким явилось бы поражение Германии?» Да, это вполне можно себе вообразить. И дело близко, чтобы воображаемое стало спасительной реальностью — просто потому, если воспользоваться уже здравым рассудком, что победа нацистской Германии была бы для народов Запада слишком жестоким, невыносимым финалом. То, как нацисты пытаются пропагандистски брататься с народами Европы, слывшими до сих пор лишь второразрядными расами, рожденными, чтобы прислуживать; то, как они делают вид, будто Германия Гитлера и Гиммлера стоит за те самые народы, на которые она напала, которые ограбила и поработила, у которых она пытается отнять их историю, их знание о себе, веру в себя, ослабить, если не истребить их биологически — эта нацистская манера рядиться в европейские, «западные» одежды действительно отдает нездоровой наглостью. Итальянский народ ликовал после падения Муссолини. Но и эта радость не сравнится с тем, что будет, когда немецкие войска наконец покинут занятые ими территории! Когда союзники входили в Неаполь, разыгрывались сцены, способные продемонстрировать Геббельсу, как Запад относится к нему на самом деле. «Тысячи людей, — сообщает свидетель, — обступали нас на улицах. Нас буквально вынесли на руках из нашего маленького автомобиля, усаживали на плечи, обнимали и целовали… Эту массу людей было невозможно разделить на части. Возгласы радости, рев, рыданья звучали вперемешку. Среди шума толпы можно было снова и снова различить выкрики: „Да здравствует Англия, да здравствует Америка! Мы спасены! Да здравствует свобода!“».

Так было в Неаполе, так будет в Риме, и тем более будет так в городах Франции, Голландии и Бельгии, а еще в Осло, Копенгагене, Праге, Варшаве, Афинах. Когда мерзкое ярмо нацизма снимут с европейских народов, будет такое исступление счастья и радости, какого мир еще не знал. Слезы восторга, слезы избавления будут литься повсюду, и из каждой груди на всех языках будут звучать прямо немцам в уши эти страстные