Творцы истории. Кто, как и почему сформировал наше представление о прошлом - Ричард Коэн

“Хроники” Фруассара охватывают период с 1327‐го, когда на английский престол взошел король Эдуард III, и до 1400 года, когда был низложен Ричард II [Бордоский], и знаменуют становление жанра как противовеса великой историографической классике. Как и Геродот, Григорий Турский и иные, Фруассар нередко включал какой‐нибудь рассказ в текст просто оттого, что тот был ему по душе. Хотя Фруассар небрежен в деталях (его больше занимали качественные характеристики), книгу легко читать. Фруассару нравились колоритные проявления рыцарской культуры: шелковые шатры, изысканные панорамы, торжественный въезд короля в город, празднества, церемонии вроде посвящения в рыцари и свадеб (он даже предполагает, что состояние влюбленности дает преимущество в бою) – но прежде всего он живописует войну как арену “великих, удивительных событий и прекрасных подвигов”[265]. Фруассар пишет на народном языке, явно для широкой аудитории. Как верно заметил Уилл Дюрант, Фруассар “не вникал в мотивы, с чересчур большим доверием относился к приукрашенным или пристрастным свидетельствам, не делал вид, что привносит в повествование философию. Он был только хронистом – однако лучшим из всех”[266].

Великий медиевист Йохан Хёйзинга видел главный недостаток Фруассара в том, что тот обходится без глубоких мыслей, а его характеристики бывают банальными[267]. Может, и так, но каждое поколение ощущает прошлое по‐своему. С одной стороны, мы просто видим то, что находится перед глазами. Человек XIV века мог считать, что римляне делали такое, что его современникам и не снилось, и лучшие примеры их поведения достойны запечатления. Так называемые темные века оставили нам замки, соборы, итальянское, фламандское и византийское искусство, книгопечатание, хорал, парламенты и университеты – и это еще далеко не полный список[268]. К концу XIV века историография созрела. Анналы умалчивают о причинах, значении и последствиях событий. Они их не интерпретируют. Хронисты, в свою очередь, анналами уже не довольствовались, они становились все увереннее и оттого охотнее позволяли себе отступать от темы, обрабатывать и совершенствовать текст[269]. Наверное, немногие из них считали себя историками, но эти тысяча с лишним лет подарили нам некоторые из важнейших исторических сочинений, когда‐либо изложенных на бумаге (или пергаменте, или холсте). Петрарка писал о тех временах: “Сияли, однако, среди заблуждений и умы, и не менее острыми были глаза, хотя и окруженные тьмой и плотным мраком”[270].

Глава 6

Никколо Макиавелли: историк поневоле

Государям следует опасаться историков сильнее, чем некрасивым женщинам – великих живописцев.

Антонио Перес, секретарь испанского короля Филиппа II (ок. 1585 г.)[271]

Человеку среднего положения нужно очень мало истории. Тем, кто играет некоторую роль в общественных делах, ее нужно гораздо больше. Для государя же истории не может слишком много.

Кардинал Флери, советник Людовика XV (ок. 1720 г.)

Никколо Макиавелли (1469–1527) похоронен в величавой францисканской базилике Санта-Кроче, на юго-востоке Флоренции, своего родного города. Эпитафия гласит: “Нет достойной похвалы для такого имени” (Tanto nomini nullum par elogium). Неподалеку, на фасаде галереи Уффици, мы видим статую человека, одной рукой задумчиво касающегося подбородка, а другой держащего толстую книгу, – и это явно не “Государь”, занимающий едва восемьдесят страниц, а какое‐то другое, куда более объемное произведение.

Мне нравится думать, что книга в руке мраморного Макиавелли – его подлинно историческая работа, заказанная папой Львом X в 1520 году. Ее полное заглавие, впоследствии придуманное редакторами, таково: “История Флоренции и итальянских дел с древнейших времен до смерти Лоренцо Великолепного”. Это первое аналитическое исследование современного типа, знаменующее переход от теоцентричной вселенной к антропоцентричной, где небесные награды за хорошее поведение уже не рассматривались как надежно гарантированные[272]. Отрицая христианскую установку, что государства, как и их граждане, связаны единым этическим кодексом, Макиавелли стал предвестником революции в историографических методах – его способ изложения проложил ей путь[273].

Еще с начала XV века итальянские правители нанимали авторов, чтобы письменно запечатлеть свою историю, и в 1516 году венецианские власти заказали историю города очередному писателю. Не исключено, что давнее соперничество двух республик способствовало рождению флорентийского проекта. Восьмитомное собрание сочинений увидело свет в 1532 году, после смерти автора. В него вошли не только “Государь”, но и сочинения “О военном искусстве” (единственная книга Макиавелли, опубликованная при его жизни), “Рассуждения о первой декаде Тита Ливия”, комедии “Мандрагора” и “Клиция” и малые произведения, в том числе “Жизнь Каструччо Кастракани из Лукки” и поэмы-хроники Decennale primo и Decennale secondo. К 1559 году книга “О военном искусстве” выдержала уже тринадцать изданий, “Рассуждения” – двадцать шесть, “Государь” – семнадцать, “История Флоренции” – пятнадцать. Таким образом, через двадцать лет после смерти Макиавелли стал одним из самых продаваемых авторов. Впрочем, в том же 1559 году его имя одним из первых попало в ватиканский Индекс запрещенных книг (всего этой немилости удостоилось около 600 работ). Запрет получился на диво неэффективным, поскольку Индекс имел силу лишь в Италии и Испании, и вопреки ему за столетие после кончины Макиавелли появилось более половины из ста пятидесяти восьми изданий. И все же Ватикан упрямо обновлял Индекс до 1966 года.

Профессиональным литератором Макиавелли стал почти случайно – письмо своему великому другу Франческо Гвиччардини он в шутку подписал так: “Сочинитель истории, комедий и трагедий”[274]. Макиавелли не всегда оценивал свое творчество объективно. Некоторые комментаторы видели в “Истории Флоренции” расширенное толкование правил, изложенных в “Государе”, и на этом основании записывали Макиавелли в “случайные”, по сути, историки, однако другие считают “Историю Флоренции” вехой на пути развития историографии, менее утопичной и более предметной, чем другие его сочинения. (Карл Маркс называл ее шедевром.) Так или иначе, не подлежит сомнению, что истинной историей для Макиавелли была история людей – не жизнеописания святых религиозных деятелей, а политические и военные события. Он вырвал рассказы о прошлом из традиционных нравоучительных рамок и, таким образом, не только показал, что история – это кладовая примеров и аналогий, способных помочь разумным людям строить будущее, но еще и существенно расширил ее масштабы и амбиции.

Немаловажно, что Макиавелли жил в очень неспокойные времена. Италия была просто географическим понятием, не единой страной, но ареной борьбы враждующих территориальных образований, городов, княжеств, таких как – в первую очередь – Миланское герцогство и республика Флоренции (которая республикой была лишь номинально и, по словам последнего