Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский

Поднялся на колосники: «Дверь открыта, – ни души. Если что случится, – кто предупредит. <…> На лестнице, ведущей на колосники, – подоконник, провел рукой – столб пыли. Очевидно, давно не вытирали».

Потом подробный, прямо-таки по системе разбор ситуации с безопасностью и с ключом, который хранит швейцар:

«Ключ у швейцара. Допустим, что он надежный, но ключ у него в кармане пальто. Что стоит его вытащить? Кто поручится, что он не передаст другому – ненадежному. Главное, зачем у шв. ключ? – чтоб отворять дверь. Стоит крикнуть в окно кассирше. Швейц. может и сговориться с кем-нибудь и т. д.»

Пришел черед двора: «В тупике, около бутафорской – снаружи – сложены дрова около самой стены театра. Не опасно ли это? Стекла над воротами – в сарае – за мужскими уборными выбиты, – не отсырели бы декорации. Надо вставить. Хорошо ли стерегут дрова на дворе. Там у сараев они сложены… и кажется, что так легко их красть».

Наконец, дозор доходит до швейцаров. «Из стяжавших себе славу аристократических капельдинеров» они «превратились в оборванцев и архаровцев. Ведь оборванец в претенциозном мундире куда хуже просто штатского оборванца. <…> Полюбуйтесь, наприм., швейцаром. Тот, кот. у кассы, например, – надел ливрею с чужого плеча, на кривобок застегнул верхн. пуговицы, а нижние поленился, и оттуда торчат не застегнутые грязные брюки и свое нечистоплотное платье. Воображение дорисовывает остальное – клопов, остатки кушания, вшей и пр. и пр.»

Обход заканчивается в зрительском буфете: «Во время акта ожидающая публика шумит в чайной и фойе, и никто не останавливает ее, а свои по-домашнему еще больше шумят и показывают дурной пример – в коридорах. В других актах тем же занимаются собирающиеся на митинг – музыканты и хористы – в буфете. Дурной пример заразителен особенно теперь – в демократическое свободное время».

Отточиями и сокращениями я, конечно, испортил впечатление от дотошной описи разрухи, которую читатель найдет в этой книге. Тут надо бы, как у Гоголя: если начали читать, так читайте всё. Так вот про это «всё». Кажется, что дозорный заглянул в каждый уголок театрального мирка, от подвала до колосников. Больше уж некуда заглядывать. Ошибаетесь. Через пару недель седовласый красавец артист, не зажимая носа и не думая об истории, не поленится заглянуть в мужской туалет и с той же дотошной скрупулезностью, столь характерной для К. С. как человека и художника, занести в протокол еще одну черту «демократического свободного времени» (вполне в духе профессора Преображенского из «Собачьего сердца»):

«В мужск. клозете – не все стульчаки были спущены, в некоторых оставались испражнения. В том же клозете щетка головная оч. стара и неприглядна на вид. К ней испытываешь брезгливое чувство. Там же на окне: чистые полотенца – не очень-то чисты. Кажется, что загладили грязное – и только. Кроме того, на окне, вместе с чистыми лежат и грязные».

Что это? Дотошность рачительного купца, хозяина, дожившего до гражданской войны и скорбящего над убытками дела? Отчасти так, но еще и взгляд человека, который знает лучше, чем кто-либо, как создается образцовый театральный организм и как быстро он зарастает этим проклятым сором. Ведь с тем же детализмом, с каким описана гладильная или сортир, К. С. записывает ход спектаклей, в которых проникает небрежность, халтура или форменное безобразие.

«Который раз уже – в углу у двери, где туалеты, – не ставят портрет из первого акта отца и матери Прозоровых (Лужского и Савицкой). Это характерн. подробность. С этими портретами сестры не расстаются. На этажерке надо побольше книг, нот – сестры много читают, а их уплотнили в одну комнату. Надо показать это уплотнение. А теперь выходит, что их не только уплотнили, но и реквизировали».

К. С. пытался гневными филиппиками остановить «халтуру» (словечко вошло в его обиход в это время), но никакие укоры должного впечатления уже не производили. Образцово налаженная театральная машина стала давать сбои на каждом шагу. Время разваливало театр. Немирович-Данченко, внимательно читавший все записи и протоколы, однажды оставит свой трезвый комментарий к сердитым замечаниям товарищей, в том числе и К. С.: «Я часто говорю, что если вы хотите, чтоб история верно думала о деятельности Худ. театра, то уничтожьте все эти книги, дневники, протоколы – до того неверно иногда отражают они действительность. Вот под 9 февр. значится, что спектакль [речь идет о «Горе от ума»] запоздал на час 10 минут вследствие того, что „сцена не была приготовлена“. Это правда, но без объяснения, почему сцена не была приготовлена, становится не правдой, т. к. бросает тень на деятелей сцены и – главное – скрывает (не умышленно, конечно) такие причины, которые вскрыли бы очень интересные явления нашей общественной жизни переживаемой эпохи: утром поздно был дан свет, т. к. на станции нет топлива; а затем – число рабочих в театре дошло до смешного минимума, и ни за какие деньги нельзя находить поденных и т. д. и т. д. ВНД».

Этот «ВНД», конечно, прав, и потому сборник документов составлен так, что мелочи и проблемы одного дня идут рядом с обсуждением проблем самого существования МХТ в условиях «переживаемой эпохи». Голод, отсутствие электричества, болезни и истощение актеров – можно ли продолжать старый Художественный театр, или надо перестать спасать его трухлявые остатки, как выразится через несколько лет К. С.?

Экстренное собрание в феврале 1919-го, потом еще одно собрание в марте. Реорганизовывали товарищество, разделяли актеров и студийцев на группы. Мечтали о создании «высшего Ордена Московского Художественного театра», куда из всех его маленьких «лож» будут включаться только лучшие, бесспорные «единицы». К началу весны стало ясно, что следующую зиму в Москве им не пережить. На очередном общем собрании голосовали один вопрос: «поездка или отъезд». Большинство – как сообщает протокол – «склонялись к тому, чтобы уехать, с тем чтобы не возвращаться». К. С. говорил о том, что нужно хотя бы на время переменить обстановку: «потому что здесь атмосферу для нас я считаю отравой. Здесь мы жить, дышать больше не можем».

Группа актеров отправляется в Харьков (среди них В. И. Качалов и О. Л. Книппер). В Харькове в июне 1919‑го открываются «Вишневым садом». Пока шел спектакль, власть в городе сменилась. Генерал А. И. Деникин со свитой пожаловал к финалу и попросил актеров не возвращаться сейчас в Москву, потому как сам рассчитывал через несколько недель быть в Кремле. Актеры поверили, остались. После многих скитаний в октябре 1920‑го Качаловская группа (так ее потом назовут) отбыла в Константинополь. За месяц до этого Книппер в прощальном письме