Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский

оценки факта, лишь тень точно нацеленной интерпретации: «И еще я Вам тогда не написала, что был разговор… относительно управления театром, и К. С. сказал, что хотя М. П. [Аркадьев] и вел себя в отношении его так, как будто Станиславский уже не живет, умер на прошлой неделе, но все же он считает, что театру без партийного директора обойтись никак нельзя». Зачем нужен партийный директор? Чтобы не отягощать жизнь Владимира Ивановича административными хлопотами: «…если Вл. Ив. тянуть на директорство, то его скоро доведут вот до такого состояния, в каком находится он сам, К. С.»

Бокшанская не скупится в передаче физиологических подробностей того состояния, в котором находится затворник из Леонтьевского. Письма объективны, как справка патологоанатома. В таких документах история театрального быта обретает свою драматическую кульминацию.

Две сестры

Полностью погруженная в дела МХАТа СССР им. Горького, Ольга Сергеевна каким-то боковым зрением успевала следить за тем, что происходит в доме ее сестры в Фурманном переулке. Она информирует Н.‑Д. обо всех перипетиях булгаковской жизни – от ситуации с «Мольером» до предсмертной пьесы «Батум», которую секретарь вождя изо всех сил лоббирует. Отношения с brother-in-law совсем не простые. Младшая сестра связала жизнь с опальным драматургом, покалеченным той самой конторой, которой Бокшанская служила верой и правдой. Н.‑Д. сотворил новую Бокшанскую, Булгаков сотворил новую Елену Сергеевну, которая ушла к нему от преуспевающего советского военачальника. Старшая сестра подчинила свою жизнь Н.‑Д., младшая – полностью растворилась и разделила драматическую судьбу автора «Мастера и Маргариты». В параллель «бокшанской летописи» с начала 30‑х и до последнего вздоха писателя в марте 1940‑го Елена Сергеевна ведет дневник, в который заносит подробности булгаковского жития. Обе «душечки» оказались деталистками (семейный ген), обе знали цену преходящего мгновения, обе понимали, что участвуют в важных событиях, и полагали, что проходящую через них историю надо подробно записать. Только истории оказались разными.

Сестры оставили для будущего два контрастных образа Художественного театра, два уникальных среза своей эпохи, взятой с разных полюсов. Выбора между Немировичем-Данченко и Булгаковым для Бокшанской не существовало: во всех случаях прав был мудрый ее повелитель. После запрета «Мольера», выпущенного Н.‑Д., Булгаков мхатовский мирок покидает, а Владимир Иванович в каком-то смысле персонифицирует в булгаковском доме злую силу, погубившую драматурга.

Летом 1938‑го Булгаков подошел к важному писательскому рубежу: основная постройка его «закатного романа» была завершена, и он решил свести воедино первую полную редакцию книги. Елена Сергеевна с детьми отдыхала в Лебедяни, переписывать на машинке роман «Мастер и Маргарита» довелось Ольге Сергеевне. Не стоит думать, что секретарь была осчастливлена возможностью стать участницей этого события. Она долго не вникала, что за рукопись печатает (подобно тому, как не понимала, какую книгу продиктовал ей в начале 20‑х К. С.). Бокшанская совершала машинописную службу с абсолютной добросовестностью, без устали, так, как только она умела («Нужно отдать справедливость Ольге, она работает хорошо. Мы пишем по многу часов подряд, и в голове тихий стон утомления, но это утомление правильное, не мучительное»). В какой-то из дней диктовка прерывается. «Из-за кулисы на сцену выходит один из злых гениев… – сообщает писатель в Лебедянь жене. – Со свойственной тебе проницательностью ты немедленно восклицаешь: – Немирович! И ты совершенно права. Это именно он». «Злой гений» требует Ольгу к себе в Барвиху, отвлекает от переписки. Булгакову кажется, что любой перерыв в работе – гроб. В воспаленном писательском мозгу сплетается образ нечистой силы из кремлевского санатория: эта сила загубила его пьесы и вот теперь хочет разрушить главную книгу жизни при помощи sister-in-law. «Sister» усугубляет ситуацию беспрерывными комплиментами в адрес патрона. Стиль комплиментов, уже хорошо знакомый по летописи, передан в булгаковской окраске: «В особенно восторженном настроении находясь, называет Немировича „этот старый циник!“, заливаясь счастливым смешком».

Бокшанская старалась не вдумываться в смысл того, что печатала. Однако в момент «растерянности и задумчивости» переписчица вдруг обронила: «Тебе следовало бы показать роман Владимиру Ивановичу». Отзвук острой реакции автора в письме в Лебедянь: «Как же, как же! Я прямо горю нетерпением роман филистеру показывать». Оскорбленная в святых чувствах sister продолжает переписку, но вскоре находит возможность ответно уколоть писателя, и уколоть так, как это может сделать истинно «театральный человек». Бокшанская отравляет самые важные минуты писательской жизни (реакция машинистки для любого пишущего первый и очень важный смысловой сигнал будущей судьбы рукописи):

«Sist. (деловым голосом): Я уже послала Жене [Калужскому, мужу Бокшанской, заведующему труппой МХАТа] письмо о том, что я пока не вижу главной линии в твоем романе.

Я (глухо): Это зачем?

Sist. (не замечая тяжкого взгляда): Ну да! То есть я не говорю, что ее не будет. Ведь я еще не дошла до конца. Но пока я ее не вижу.

Я (про себя) ……..».

Холодный душ, полученный от «сестренки», повергает автора в уныние: «Моя уважаемая переписчица очень помогла мне в том, чтобы мое суждение о вещи было самым строгим. На протяжении 327 страниц она улыбнулась один раз на странице 245‑й („Славное море…“). Почему именно это ее насмешило, не знаю. Не уверен в том, что ей удастся разыскать какую-то главную линию в романе, но зато уверен в том, что полное неодобрение этой вещи с ее стороны обеспечено. Что и получило выражение в загадочной фразе: „Этот роман твое частное дело“ (?!). Вероятно, этим она хотела сказать, что она не виновата!»

Так под занавес десятилетия возникает ситуация, в которой один из основателей МХТ, его преданный секретарь и автор «Мастера и Маргариты» оказались связаны в единый сюжет. «Закатный роман» напугал Ольгу Сергеевну, зато пьеса о молодом Сталине вызвала восторг. Да и восьмидесятилетний театральный вождь, пребывающий на водах вне Союза ССР, выказал немедленную готовность поставить замечательную пьесу к 60‑летию главного вождя. Пьеса о Сталине – к ужасу Бокшанской – будет запрещена, Булгаков не переживет очередного унижения: мало того что написал двусмысленную пьесу, так вдобавок пьеса эта была истолкована как желание «перебросить мост и наладить отношение к себе».

Отношения к себе он, как известно, не наладил. И сразу же обнаружился смертельный недуг. Умирал он долго и мучительно, ослеп, в этом состоянии пытался редактировать «Мастера»: Елена (домашнее имя Люся) читала, а он, пока хватало сил, правил на слух. Эти дни коротко записаны в дневнике убитой горем младшей сестры, и очень детально в письмах Ольги Сергеевны. «Но самые черные его минуты она одна переносит, и все его мрачные предчувствия она выслушивает и, выслушав, все время находится в напряженнейшем желании