Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский

хозяину, без которого дело Художественного театра развинтилось и вот некому поставить на место распоясавшихся комедиантов. Что говорить, тоска, бесшабашность и разгул – важные составляющие актерского быта, но Бокшанская закрепляет мусор своего театрального дня не как нечто присущее театру как таковому. Она описывает не только русское или вечное, но специфически советское (вернее, что потом назовут советским), проникающее в кровь МХТ. Ее показания легко перепроверяются мемуарами Вадима Васильевича Шверубовича, участника той поездки. Сына Качалова трудно заподозрить в симпатиях к людям «конторы», но в ключевых своих формулах Шверубович и Бокшанская сходятся. В финале двухлетней поездки атмосфера дошла до морального разложения, распада, «до полного смрада», не побоится бросить мемуарист. Из советского будущего он пытался объяснить внутреннюю катастрофу театра как результат столкновения актеров с американским prosperity, процветанием, оглушившим людей, вырвавшихся на свободу из нужды и бесправия. Сам К. С. в важнейшем конфиденциальном письме к Немировичу-Данченко в феврале 1923‑го сообщит, что от МХТ остались «трухлявые остатки»: «…ни у кого и никакой мысли, идеи, большой цели – нет. А без этого не может существовать идейное дело». Под конец поездки Константин Сергеевич мечтает только об одном: вернуться в Москву и сдать Н.‑Д. с рук на руки «деморализованное войско».

Именно в память погибшего театра он начинает сочинять «отходную» – так сам К. С. именует «Мою жизнь в искусстве», книгу, большую часть которой он надиктовал тогда Ольге Сергеевне Бокшанской.

Сверхкрупный план

В оторванной от России актерской группе довольно быстро стали понимать, что «информационный аппарат» работает без устали и Москва осведомлена обо всех в полном объеме. «Летописца» стали опасаться, а при случае унижать разного рода «наивными» актерскими вопросами. Последнее ничуть не умалило профессиональной ответственности новообращенного мхатовского Нестора. Напротив, с каждым днем она сознавала свою работу как особого рода миссию. «Сегодня меня уже встретили вопросом: „Не получали ли еще новых писем от Вл. Ив.?“, сказанным довольно ехидно. Мне все равно. Лжи я не пишу, пишу только факты и то, как я сама их понимаю. Но ведь я Вам пишу, Вам, который лучше всех может разобраться в каждом слове, в каждом помысле, в каждом движении человеческой души».

Вполне буржуазная по воспитанию и укладу жизни молодая дама не смогла принять актеров «в жизни» такими, какие они есть. Оказавшись за границей в пугающей близости с людьми театра, Бокшанская стала рассматривать их как бы в сверхкрупном плане. Известный эффект: если самую нежную кожу разглядывать таким способом, увидишь непременно неровности, поры и бугры живой материи. Классического добросердечия в признании двойственности поэта – «и средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он» – в гастрольных отчетах не сыскать. Секретарь живет в ощущении, что ей открылась голая правда, неведомая наивным обожателям Художественного театра: «Все то, что говорилось, было полно такого восторга и преклонения, что даже было как-то неловко, что люди считают нас (я говорю не про себя, конечно, а про тех, к кому относятся эти речи) такими замечательными. Право, в этой поездке, по-моему, выяснилось, что замечательных людей почти – почти совсем нет. А все люди, даже самые талантливые, – могут быть мелки, завистливы, придирчивы, суетны до ужаса, до дрожи и отвращения».

Ткань театральной жизни в письмах Бокшанской увидена с изнанки, швы, узелки, оборот вязки нагло лезут в глаза, но конструкция и качество материала видны отчетливо. Так это было в первом «американском» цикле писем, таким же способом, «неприглядно», увидены мхатовские люди в последнем горестном и часто обескураживающем цикле военных лет. При очевидной человеческой недоброкачественности пишущего ее выручает желание исполнить поручение московского директора наилучшим образом. Тут правит особого рода доносительская честность, то есть ответственность за полноту передаваемой информации. К тому же Ольга Сергеевна оказалась даровитым подробным бытописателем, не раз выказывая незаурядное понимание и театральных ситуаций, и самой природы людей театра. Она может прорезать письмо ярким наблюдением, емким портретом или проницательным замечанием (позднее не любивший ее Булгаков признается, что sister-in-law способна сочинить «настоящее театральное письмо»). Она отточила эту способность еще в Америке. Одиночество Станиславского за океаном, фигуры Качалова, Леонидова, Москвина, Кореневой, молодой Тарасовой, десятки иных персонажей первого и второго плана, жизнь, быт и искусство Парижа, Берлина, Нью-Йорка начала 20‑х – все это живейшим образом схвачено в посланиях Бокшанской.

Она старается ничего не пропускать. Заметит подавленное состояние Москвина, вынужденного уступить роль своей жизни, царя Федора – Качалову. После концерта Шаляпина в Нью-Йорке, отчитавшись патрону в громадном успехе певца, не упустит сообщить, что Федор Иванович порастерял свою гордую осанку: «Он как-то заискивающе все время улыбается, делая сладкое лицо, раскланивается с какими-то реверансами, выходит и уходит какой-то подпрыгивающей походкой, кончает романсы какими-то задорными жестами». И такого рода деталей и тонкостей – множество. Служащая конторы постепенно постигала не только актерскую психологию, но и актерскую патологию, главным терапевтом которой в МХТ считался ее патрон. Скажем, капризы Лидии Михайловны Кореневой описаны до такой степени выразительно, что кажется, еще одно усилие – и Лидия Михайловна преобразится в Людмилу Сильвестровну Пряхину. Многие письма Бокшанской читаются сегодня как прямое стилистическое предвестие булгаковской книги о «Независимом театре». Желающие найдут этому множество подтверждений в «бокшанской летописи».

Возвращение

Через Бокшанскую идут многие итоговые письма Н.-Д., где он ставит участников поездки перед беспощадной альтернативой выбора. Именно Ольга Сергеевна оказывается одной из немногих посвященных в тайный список тех, кто не нужен в советской Москве. Совершенно очевидно, что в данном случае «информационный аппарат» не только доносил до Камергерского обо всем, что творится в поездке, но и пытался как-то сформировать обратную реакцию Москвы. Бокшанская стала выполнять самые деликатные поручения. Она выполняла их без тени смущения, поскольку свой выбор сделала изначально: «Не знаю, говорит ли здесь предчувствие, или наша молодежь как-то осведомлена из Москвы, но накануне получения Вашего письма у меня был длиннейший разговор с одним нашим молодым о будущем. И вот он мне высказал общие для молодых тревоги за то, что они могут оказаться не нужны в Москве. И что им только хорошо бы это знать заранее, до привоза их в Москву. Тут, конечно, они не правы, так как забывают о той подписке, которую дали все, обязуясь вернуться. Они так испорчены заграницей, что считают себя совершенно свободными вернуться или нет. И даже могут поставить в упрек театру то, что кто-то будет уволен в Москве, не предупрежденный об этом за границей. По человечеству, конечно, жаль того, кто захочет вернуться в Москву только ради МХТ, а