Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский

невзначай, но именно поэтому абсолютно достоверно. Тут видны почва и страна, из которой мы выросли, тут просматривается скрытое движение времени, тут виден процесс сопряжения двух взаимосвязанных и зеркально друг друга отражающих институтов национального театра и «небывалого государства». В сущности, sister-in-law своими средствами сумела сочинить документальный «театральный роман», не менее характерный для эпохи, чем незавершенная книга Булгакова.

Информационный аппарат

Бокшанская имела дело с так называемой первоначальной театральной историей, еще не подвергнутой рефлексии и отбору. Сознавая потенциальную силу идущего через нее потока информации, она старается сохранить в своих посланиях ценность жизни, застигнутой врасплох. Если попробовать читать ее письма как фонограмму – выигрываешь. Она печатает многостраничные отчеты со скоростью речи, как бы в ритме и под диктовку собственного стрекота. Стрекоча, она часто не отделяет пустяков и ерунды от того, что принято было считать важным. Очень часто забалтывается в желании отчитаться перед патроном с максимальной полнотой. Получая выговор от Немировича, не желающего ввергаться в вульгарные свары закулисья, она может на минуту огорчиться, даже извиниться, но способа письма не меняет. «Нестор-летописец» (так ее однажды поименовал добросердечный И. М. Москвин) доносит обо всем до донышка, полагая, что всевидящий покровитель сам разберется в том, что кстати, а что некстати в ее скорбном, неприятном, но необходимом труде.

Однажды Н.‑Д. обмолвился, что видит в своем секретаре образцово налаженный информационный аппарат. Сравнение оказалось на редкость точным. Сама Бокшанская постепенно сотворила себя в качестве образцовой машины по перерабатыванию театрального сора в ценный исторический материал. В течение двух десятилетий «информационный аппарат» работал без устали. Эту машину ничто не могло остановить. Начиная с американских гастролей 1922–1924 годов вплоть до эвакуации в Саратов в начале Великой Отечественной войны Ольга Сергеевна протоколировала мхатовское житье-бытье. Еще в Америке она взяла себе за правило отчитываться дважды в неделю и этому правилу старалась следовать. Она сочиняла свои отчеты перед спектаклем и во время его, при свете лампы и при свечах, в одиночестве и посреди театральной толпы, в тишине и в атмосфере галдежа и актерского трепа, она писала, отыграв свой выход в массовке (в Америке она участвует в народных сценах), рапортовала, когда глаза слезились и веки не поднимались (она страдала птозом, то есть параличом мышц, которые управляют веками глаз). Ольга Сергеевна печатала донесения на машинке, часто исписывала поля («очень по-женски»), письма нумеровались и датировались, отправлялись пароходом через океан (из Америки), официальной почтой (когда Н.‑Д. подолгу жил в Голливуде или в Италии), в годы войны добровольными почтальонами становились советские летчики, почитавшие за честь доставить письма из Саратова в Нальчик или Тбилиси, где застрял тогда Н.‑Д. Так постепенно складывалась летопись трудов и дней советского МХАТа, которую мы впервые представляем современному читателю.

«Душечка»

«Благодарю Вас за все, что Вы сделали для меня, что Вы сделали из меня», – признается Бокшанская в одном из ранних писем европейско-американского цикла. И действительно, Н.‑Д. в какой-то степени сотворил своего секретаря. Ольга Сергеевна оказалась своего рода «душечкой» (в чеховском смысле слова). За два десятилетия рядом с Немировичем она прониклась не только его интересами, но впитала его способ жизни в предлагаемых обстоятельствах, метод оценки людей, распознала его вкусы, слог, тип юмора, научилась играть на его слабостях и растравлять его худшие инстинкты. Мотив тайной любви, окрасившей два десятилетия несостоявшегося служебного романа, лишь однажды прорвался в переписке: «Помните, в последний наш разговор, на веранде кафе в Берлине, Вы мне сказали: „Моя власть над вами велика“. Это верно, Владимир Иванович, Ваша власть надо мной страшно велика, громадна, – и все-таки что-то ведь сломалось тогда, в мае, в Космополитен-театре. Только я об этом никому не говорю, чтоб не давать никому права говорить со мной о Вас иначе, чем позволяю говорить».

О. С. Бокшанская была «льстишкой» (воспользуюсь ее же словцом). «Милый, дорогой, изумительный, чародей, волшебник, прекрасный, мудрый, единственный, бесстрашный» – малая часть эпитетов, которыми осыпается Владимир Иванович. Такого рода тон принимался адресатом Бокшанской по умолчанию. Ему нужна была информация, а приторная лесть его не смущала: подобно многим представителям театрального мира, он мог поглощать ее в неограниченном количестве.

Конфидентка Н.‑Д. попала в среду Художественного театра после революции и очень быстро усвоила местный жаргон – свойство почти всех мхатовских неофитов. «Надо заканчивать письмо, одевать мой тяжелый головной убор и идти на сцену переживать последнюю картину. Милый Владимир Иванович, если б Вы знали, как это неловко – выходить, когда нет образа, нет интереса, есть одна обязанность».

«Зазернившись» и «переживая», душечка из конторы начинает описывать гастрольную жизнь театра, выехавшего в Европу и Америку после пяти лет революции и Гражданской войны. Высшая цель гастролей – почти мессианская для К. С. – ей не очень ясна. Подкормиться, приодеться, мир посмотреть и через год, в точно назначенный срок, как клятвенно обещали правительству в секретном документе, вернуться в Камергерский переулок – вот примерно ход ее мысли. Между тем простой день театра, вырвавшегося из Совдепии, внушает неофитке ужас. В первых же своих рапортах в Москву Бокшанская открывает неразрешимое для нее противоречие между легендой старого Художественного театра и тем, что он представляет в гастрольной реальности. В сущности, она описывает то, что потом на долгие десятилетия станет одной из самых тайных и стыдных тем советского театрального быта: «В Праге оказалось, что даже получающие минимум (90 крон в день) могут, живя прекрасно, сделать сбережения в кронах. В Праге, конечно, покупать ничего не рекомендовалось, а сберечь кроны до Берлина и там купить себе что-либо. В то время за 100 крон давали 11–12 тыс. германских марок, теперь дают уже 30 000. Первую неделю все ходили гордо и радостно, экономили, высчитывали, смешили постоянными расчетами: вот лучше не есть мороженого, это стоит 5 крон = 600 марок, готовы были от всего отказаться. Москвин говорил, что лучше удавится, но теплой воды требовать не будет для умыванья, это стоит 2 кроны 50 геллеров, что составляет 300 марок. Было много курьезного. Потом молодежь вдруг сорвалась, как они объясняют, от тоски. Уж не знаю, тоска ли это, или просто бесшабашность, но разгул пошел большой. Пили каждый день, вернее, каждую ночь, до утра, скандалили, ругались грубо в ресторанах, в барах, возвращались по гостиницам в ужасном виде. Был даже скандал ночью на улице, когда Фаина Вас. [Шевченко] била Бакшеева палкой по лицу. Конечно, все они были в совершенно диком состоянии».

Не надо думать, что «ужасная женщина» клевещет или подыгрывает оставшемуся в Москве