Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский

количеству участников митинге-протесте против испанских дел, Книппер среди колхозников, наши бригады на Дальнем Востоке, на заводах, Вы среди режиссеров периферии, Тарханов с экскурсантами в Музее, в наших рабочих цехах и т. п.» И тут же идет пустяковая информация, которая замечательно приоткрывает эпоху подмен и фальсификаций: «Писала ли я Вам, что действительно у нас в нижнем фойе еще произошло одно изъятие, сняли (совершенно естественно) Гауптмана. Партком просит иметь в виду, что надо повесить портрет Як. Григ. Сорокина».

Рабочий сцены Сорокин вместо писателя Гауптмана – такой репризой мог бы блеснуть булгаковский Бомбардов, представляющий наивному провинциальному драматургу те самые портреты в нижнем фойе Независимого театра. Впрочем, смена портретов – это даже не подмена, а «чистая перемена» – при открытом занавесе. Другой переменой, структурирующей советскую цивилизацию, стала «психология заключенного». Ее прививали всем без разбору, в том числе и людям Художественного театра, помещенным «в круге первом». Выезд за границу стал мощным инструментом управления паствой. Одно из глубоких оскорблений, нанесенных Булгакову во МХАТе, был отказ в выезде за рубеж (в отличие от sister-in-law, которая имела возможность навещать своих родителей в Риге, что было знаком особого расположения властей. Впрочем, в Париж Бокшанскую не взяли, и Н.‑Д. не помог). Вождям МХАТа и некоторым ведущим актерам даровали возможность отдыха и лечения за кордоном, даже помогали валютой, но «психология заключенного» никого не минула. В заложниках должен был оставаться кто-нибудь из самых близких людей.

По письмам Бокшанской восстанавливается сюжет «мягкого» заложничества, примененный к сыну Н.‑Д. Михаилу Владимировичу. Знающая советские ходы и выходы, Ольга Сергеевна стала хлопотать о выезде Миши к отцу, находящемуся на отдыхе за кордоном. Она связалась с кем надо, эти «с кем надо» упоминаются часто одной буквой, зашифрованно. Сюжет развивается тайно, бурно, но без движения, как винт, соскочивший с резьбы. Цепочка иносказаний и намеками обозначенных имен «доброжелателей» вьется бесконечно. Обстоятельная Ольга Сергеевна ввергает патрона в какую-то вязкую трясину жизни «под игом безумия». Как и все, что касалось МХАТа СССР, выездное дело младшего Немировича поднимается на высший этаж власти – в «процесс» вступает второе лицо государства, прозрачно зашифрованное как «Вяч. М.». Этот «Вяч. М.», то есть Молотов, «дела» решить не мог: «подавайте в общем порядке». «Всё вообще против Мишиного отъезда» – одно из немногих метафизических наблюдений образцового секретаря.

Сводка из Леонтьевского

Станиславский сделал все для того, чтобы вызволить Н.‑Д., застрявшего больше чем на два года в Италии (сюжет 1932–1933 годов). В обращении к Сталину прямо сказано, что в одиночестве, без союзника, К. С. вести театр не сможет. Нужен уровень руководителя государства, чтобы вернуть Н.‑Д. в советскую столицу. Н.‑Д. вернулся, но очень скоро К. С. отправляется в Европу, во Францию, откуда вернется только в августе 1934 года. Возвращался К. С. через Германию, в которой уже хозяйничали фашисты. К середине 1930‑х творческие отношения Н.‑Д. и К. С. были окончательно подорваны. Никакого совместного дела они не ведут, общаются исключительно через секретарей – то есть через Бокшанскую и Таманцову. К. С. затевает очередную организационную перестройку плохо управляемого театра. Попытка выстроить властную вертикаль (еще одно уподобление стране) принимает уродливые формы: желающих заниматься системой он хочет разделить на «десятки», назначить И. Я. Судакова «заведующим сквозным действием», для поддержания контроля за качеством актерской игры обещает актерам размещать в зале подсадных осведомителей и т. д. Любое начинание К. С. обрастает анекдотическими подробностями, о которых в «бокшанской летописи» сообщается с невозмутимым спокойствием. Чувство лексической дистанции и формального уважения к основателю театра сохраняется, но глаза видят, и рука пишет так, как пишет.

С осени 1934‑го К. С. находится в изоляции в Леонтьевском переулке, в театре больше не появляется (не появится до конца своей жизни – только хоронить его будут из Камергерского). К. С. навещают только приближенные люди из так называемого «кабинета». Из «чужаков», то есть людей Немировича, иногда принимается В. Г. Сахновский. Именно с его слов Бокшанская составляет донесения о том, что творится в особняке в Леонтьевском переулке. «Прежде всего его [Сахновского] поразил внешний вид К. С.: у него совсем переменилось лицо, – может быть оттого, что он остриг волосы. Какой-то получился незнакомый до сих пор облик, да притом от остриженных волос как-то стала выделяться вверх надлобная часть черепа, получился какой-то микроцефальский череп, как определил В. Г. И руки его поразили: прежде они были такие мощные, а теперь дряблые, беспомощные. И совсем побелевшие уши. Вообще вид человека, теряющего силы, – да и сам К. С. так это ощущает, он сказал, что чувствует, что заметно для себя лишается сил. Говорить о том, что он может вести какую-нибудь организационную, административную работу – невозможно; если желать сохранить оставшиеся в нем силы, ему надо дать полнейший покой, и чтобы он занимался понемножку тем делом, в котором он работает без усилий».

Подробно излагается, что К. С. думает про каждого из мхатовских режиссеров, и, наконец, донесение подходит к пункту, для адресата наиболее существенному: «Потом он много говорил о Вас. Он сказал, что считает губительным для театра Ваш метод – метод показа, что он сам долгое время как актер был под Вашим сильным влиянием, что сам он поддавался Вашему обаянию режиссера, при этом еще обладающего качествами единственными, неповторимыми, режиссера-психолога, социолога, литератора. Но что в 1905 г. он с Вами разошелся, а потом и окончательно утвердился в мысли, что главное в театре – это дать инициативу личности актера, а потому такое подавление инициативы, как режиссерский показ, – это вред, это ломка. В свое время, когда у него были силы, он шел по своей линии в нашем же театре, Вы – по своей. Но теперь, когда у него нет сил, он считает, что все-таки вернее, несмотря на его несогласие с Вашим методом, все в театре отдать в Ваши руки, а он будет, как он сказал, отравлять своим ядом небольшую группу людей, как он это сейчас делает в „Тартюфе“».

В сообщении секретаря есть несколько подводных линий, утопленных во множестве второстепенных деталей. Обычный способ «настоящего театрального письма». Художественную власть, свое право художественного «вето» К. С. добровольно уступает. Сил больше нет. Немощный старик не может передвигаться по комнате без посторонней помощи. Но по части административной, по части управления театром – а этот момент для человека конторы самый главный – Станиславский не угомонился. В проброс идет главная фраза: К. С. обдумывает приглашение нового «партийного директора» взамен только что снятого и арестованного М. П. Аркадьева. Тут нет прямой