Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский

Новое время принимается не как игра, но «всерьез и надолго» (Н.‑Д. нравилась эта ленинская формула). Он принял советскую жизнь «всерьез и надолго» и каким-то образом сумел внутренне сживить, срастить ее со своими прежними убеждениями. Иначе нельзя объяснить феномен его «Трех сестер» 1940 года, когда «сталинец» или даже «филистер» (так воспринимал Владимира Ивановича тех лет Михаил Булгаков) возвысился как художник до понимания самих основ человеческого бытия. Какая же сила, какая мощь кроется в непредвзятости подхода, в неожиданных проявлениях человека, которого перестали конструировать. Есть моменты, которые вызывают печаль и сожаление. Есть моменты, которые вызывают восхищение. Как он умеет ударить по актерскому сердцу и по актерскому самолюбию, чтобы вернуть актера в творческое состояние: «Во мне возбуждает дрожь негодования одна мысль, что в то самое время, как я и Ваши товарищи отдают все нервы и силы, когда нужно все напряжение для работы, когда нужно, чтоб Вы любили эту работу, Вы с возмутительной беспечностью топчете Ваши способности и готовитесь к новой роли и к новой пьесе с небрежностью, достойной провинциальной актрисы». Это пишется Ольге Книппер. И так же остро и хирургически точно рассекается, вскрывается болезнь Леонидова, и комплексы Качалова, и актерские штампы самого «Орла» (так именовали К. С. внутри МХТ). При всей своей болезненной тяге к успеху и признанию, он может сдержать порыв Александра Ивановича Южина, желающего превратить юбилей Н.‑Д. в некое всероссийское чествование: он готов «на коленях просить» друга отказаться от этой затеи, потому как в такое время (это октябрь 1917-го) «со стороны человека, сколько-нибудь заметного, даже умереть бестактно. Эта смерть может привлечь внимание, отвлечь от других забот… До боли, до холодных рук хочется остаться в тени».

И все это идет вместе, в хронологическом потоке, выравнивающем минуты необыкновенной человеческой высоты с часами и днями рутинного и часто неприглядного театрального быта. Планирование репертуара, актерские проблемы, запойная игра в карты, раскаяние, очередная попытка самоанализа и самооправдания, новое сердечное увлечение (до старости был неутомим), бесконечные выяснения отношений с К. С., борьба на десять фронтов сразу, ведение театральной машины, отслеживание общерусской ситуации, и всегда и везде, неотступно – дело Художественного театра, его, Н.‑Д., положение в этом деле, охрана своей территории и беспрерывная перепроверка пути, по которому идет театр.

Однажды он прочитал в «Утре России» статью Н. Бердяева о политической эстетике, об отсутствии у русского человека «пластического жеста», об упорной антипатии к драматизации жизни, о его подозрительном отношении к выраженному эстетизму, красивому жесту, к риторике, ко всему, что не просто. Бердяев «ждет нового человека, творца русской эстетики, такого человека, который сумеет найти форму, красивую, эстетичную, для национального пафоса». Философ ждет, а директор Художественного театра поражается совпадению мыслей: ведь именно в придании новой формы национальному пафосу и состоит вся суть искусства Художественного театра. В этом же направлении он пытается вырабатывать и самого себя – вплоть до той самой «мужественной простоты» 30‑х годов.

Н.‑Д. полагал себя человеком благородного происхождения и определенной генерации, которые поставили его голос и предуказали основные правила поведения. Главнейшая черта родственного ему типа – серьезное отношение к жизни. Так он напишет А. А. Стаховичу. Ему же он поясняет, что значит эта серьезность. «Я, как и многие мне подобные, никогда не опорочил своего маленького имени ни одной напечатанной строчкой ни в газете, которую считал противной своим убеждениям, ни содержанием каждой своей строчки. Не благодаря таланту, а только благодаря этому я стал „своим“ в среде наиболее благородных писателей. И если, без большого таланта, я сумел выдвинуться во внимании публики впереди многих моих более талантливых коллег, то это случилось потому, что я обладаю счастливым соединением литературности с театральностью и, может быть, большей, чем у моих коллег, настойчивостью и энергией. Главной же чертой моей все-таки всегда была непоколебимость убеждений, не продажность их. Их нельзя было у меня купить ни деньгами, ни славой, ни даже женщиной».

Человек не равен тому, как он сам себя понимает. Владимиру Ивановичу не пришлось продавать свои убеждения, но менять их ему придется не раз. Полнота нового издания открывает не просто смену стиля, но кардинальную смену вех. Время и обстоятельства проявляют разные готовности, которых человек сам в себе не ведал. Кажется, тут не один Н.‑Д., а множество, не одна длинная жизнь, а набор возможностей, в которых человек осуществляет себя в истории. Этот человек бывает и высок и низок, и великодушен и мстителен, и хитер и чистосердечен, и хвастлив и самокритичен, и близорук и проницателен. И все это вместе создает сложность человеческой жизни, какую не заменишь никаким искусным конструированием.

А не потерпел ли при этом урон образ «строителя театра», не умалилось ли его величие? Этими детскими вопросами публикатор нового театрального наследия Н.‑Д. не занимается. Ее занимает судьба Немировича-Данченко в сложнейшем контексте русской, а потом советской жизни, связь этой жизни с социально-политическими поворотами и катастрофами, менявшими лицо страны. Сложнейший романный – в духе Достоевского – человеческий состав Н.‑Д., его роковые увлечения и слабости, его взлеты и падения, его ассимиляция новым режимом и его способность даже там не забывать, откуда он вырос и на чем замешен.

Новый образ Немировича-Данченко, представленный в этом издании, взывает и к новой книге о нем. Предложен огромный, во многом не тронутый прежде материал для понимания судьбы одного из основателей МХТ. Не знаю, как скоро найдется историк театра или театральный писатель, который воспользуется этим материалом. Однако план или конспект возможной книги подсказан Инной Соловьевой в статье, которая сопровождает публикацию книги Н.‑Д. «Из прошлого». Статья имеет, мне кажется, отношение не только к мемуарам Владимира Ивановича, но и к общему пониманию его личности. Она итожит четырехтомник, питается его открытиями. Присутствие такой статьи в финале издания освобождает меня от соблазна сочинять программное вступление. Достаточно того, что уже сказано. И уж совсем не хочется настраивать читателя на некую новую модель или концепцию жизни Н.‑Д. Вместо концепций вооружитесь терпением, пройдите самостоятельно по следам того, как изживал Немирович-Данченко свои «жизни в искусстве». Как говорится, иди и смотри, вникай и думай. И больше ничего не надо.

Немирович-Данченко Вл. И. Творческое наследие: Письма. Из прошлого: В 4 т. Т. 1. М.: изд-во МХТ, 2003

Летописец из Конторы

Много лет назад, еще в 60‑е, мне