Блатной: Блатной. Таежный бродяга. Рыжий дьявол - Михаил Дёмин

И, выдержав паузу, померцав глазами:

– Так как? – повторил он. – Хочешь?

– Ну, ясно, – сказал я, – еще бы! Только ты объясни: чего ты сам-то хочешь?

– Дело простое, – с натугой выговорил он. – Про тот случай – на Пресне – забудь! Не поминай ни единым словом нигде, ни с кем. Понял?

– Понял, – сказал я, не в силах скрыть торжествующей улыбки.

Вот, значит, как все обернулось! Любопытные сюрпризы иногда устраивает судьба. Гундосый утаил от ребят давнюю ту историю с надзирателем и оказался теперь в моих руках.

Наши шансы, таким образом, уравнялись. И неизвестно еще, кто кого должен отныне бояться по-настоящему!

Что-то в моем лице не понравилось ему, вероятно улыбка. Очень уж она была откровенной! И он сказал, угрожающе понизив голос:

– Имей в виду, Чума! Начнешь трепаться – будет плохо. Наживешь беду.

– И ты тоже, – ответил я мгновенно и добавил с острым, мстительным удовольствием: – Имей в виду, Гундосый! Блатные ничего пока не знают. Но могут ведь и узнать! А тогда – сам понимаешь…

– Н-ну что ж. – Он насупился, сильно потянул воздух сквозь сцепленные зубы. – В конце концов, погорим оба… Какой с этого прок? Что ты здесь выгадаешь?

– Да в общем-то ничего, – признался я.

– Тогда порешим по-доброму?

– Ладно, – сказал я, – порешим…

– Ну вот и порядок!

Гундосый выплюнул изжеванный окурок, утер рот ладонью, затем сказал, пришептывая и мигая:

– Теперь и в самом деле пора выпить! Только не здесь. Жара, пылища… Вот что, – он хлопнул меня по плечу, – пошли на малину! Кстати, познакомлю тебя кое с кем… На всякий случай, давай договоримся заранее: ты из воровской семьи, вырос в притоне. Мать – шлюха, отец – босяк, из старорежимных, из тех, кого раньше называли серыми. Согласен?

– Господи, – сказал я, – ты прямо как в воду смотрел; почти все совпадает! Отец когда-то и в самом деле босяковал здесь, был самым настоящим серым.

– Тем лучше, – подмигнул Гундосый. – Сын босяка – это красиво! Это звучит!

Воровская малина помещалась на одной из глухих окраинных улиц – в подвале углового двухэтажного здания.

В полутемном этом подвале было прохладно и душно. Синими полосами стлался над головами густой табачный дым. Прерывисто тенькала гитара, и женский голос пел с хрипотцой:

Ты не стой на льду – лед провалится,

Не люби вора – вор завалится.

Вор завалится, будет чалиться.

Передачу носить не понравится.

Хихикая и потирая ладони, Гундосый сказал:

– Гужуются урки!

И потащил меня к столу. Там сидело двое: грузный немолодой уже мужчина с усами в пестрой ковбойке и другой – долговязый, сутулый, с длинным лицом, с уныло поджатыми губами.

– Привет, Казак, – сказал Гундосый. – Когда приехал?

– Утром, – отозвался человек в ковбойке, – с тбилисским, десятичасовым.

– Сделали дело?

– Да не совсем, – поморщился он и тут же спросил, коротко кивнув в мою сторону: – Кто?

– Залетный, – поспешил объяснить Гундосый. – Я его знаю – всю его породу… Честная семья, истинно воровская!

Склонившись к Казаку, он что-то сказал негромко. Слов я не уловил; гитарист в этот момент взял новый аккорд, тронул басы. Под низкими сводами подвала поплыла протяжная мелодия цыганочки. И тот же сипловатый голос завел, затянул:

Миленький, не надо, родненький, не надо.

Ой, как неудобно – в первый раз!

Прямо на диване, с грязными ногами,

Маменька узнает – трепки даст.

Плавное течение мелодии внезапно пресеклось, сменилось упругими плясовыми ритмами. Рокот гитары стал суше и звончей. И мгновенно в песню включился новый голос – мужской:

Я не буду, я не стану,

Я не вырос, не достану…

Гитара смолкла на миг. Еле слышно дрогнула одинокая струна. И в звенящей этой тишине призывно и отчетливо отозвалась женщина:

Врешь, ты будешь!

Врешь, ты станешь!

Я нагнусь, а ты достанешь.

– Делай, Марго, – закричали из угла, – давай, Королева! Огня больше, огня… Топни ножкой!

Стремительно зазвучали струны, грянула и рассыпалась дробь каблуков. Там, в углу, началась беспорядочная пляска… Малина гуляла! Она полна была адского веселья, угара и грохота.

Разворошив седоватые свои усы, Казак вложил в рот два пальца, пригнулся, багровея. И тотчас комната огласилась режущим, разбойничьим свистом.

Сутуловатый и тощий его собеседник (он был весьма метко прозван Соломой) сказал с укоризной:

– Что с тобой, друг мой? – и отодвинулся, потирая ухо. – Ты не на Большой Грузинской дороге. Ты – в обществе. Уймись!

Казак вытер пальцы о рубашку, сказал, покряхтывая:

– Вот ведь что делает, чертова баба! Разве удержишься?

– Да-а, – проговорил кто-то за моим плечом, – хорошо поет Королева. Только вот хрипит – это зря…

– Ну, не скажи, – возразил Солома. – В этом тоже свой смак имеется. Вся заграница так хрипит. Весь Запад.

– Какая еще заграница? – прищурился Казак. – Откуда ты ее выдумал? Ох, любишь ты, Солома, треп разводить!

– Постой, постой, – сказал Солома. – Поч-чему – треп? Я говорю как человек искусства. – Он поднял палец. – Как старый онанист и ценитель Есенина!

Пока шел этот разговор, Гундосый исчез куда-то и вскоре явился, нагруженный свертками и бутылками, водрузил все на стол и потянул меня за рукав:

– Садись, Чума! Выпьем за все хорошее…

Когда мы приняли по первой порции, Солома поворотился ко мне и медленно спросил, крутя в пальцах стакан:

– Чем промышляешь, малыш?

– Да по-разному, – замялся я.

– С кем партнируешь?

– С Хуторянином и с Кинто.

– Ага, – сказал он одобрительно, – эти годятся. В люди выходят, правила чтут… Что ж, малыш, желаю удачи!

Потом к столу подошла Марго – черноволосая, с мощной, туго обтянутой грудью, уселась подле меня, закинула ногу на ногу, сцепила пальцы на поднятом, заголенном колене.

– Что-то я, мальчики, усталая нынче, – сказала она, потягиваясь всем своим крупным телом. – Хотя, конечно… Вторые сутки глаз не смыкаю…

– Много работаешь, – ухмыльнулся Гундосый.

– Да уж, известное дело, – равнодушно ответила Королева, – немало. А как же иначе?

И, подрожав ресницами, обведя взглядом стол, она легонько толкнула меня локтем:

– Налей-ка водочки, кучерявый.

От выпитого, от усталости, от всех треволнений безумного этого дня меня как-то быстро сморило. Безмерная сонливость овладела мною. Навалясь на край стола, я опустил голову и задремал незаметно.

Какое-то время еще слышался топот, звон посуды, гул голосов. Изредка – и словно бы издалека – просачивались сквозь шум невнятные фразы:

«В Тбилиси, ребята,