Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

у Берберовой и Баранова представлены две различные концепции женского: у Берберовой это женская субъективность, интерпретируемая в духе бинарной логики классического психоанализа, когда за внешними привлекательными характеристиками Муры как таинственной «железной» женщины скрываются непривлекательные – нетаинственные и «нежелезные» (С этой целью в Железной женщине приводится сюжет о воровстве Мурой нефритовой статуэтки: сначала Берберова с Максимом их пересчитали (23 фигурки), потом расставили на столе, потом позвали фотографа, который их фотографировал, потом в комнату зашла Мура – полюбоваться статуэтками, потом Максим вышел, приказав Берберовой наблюдать за фотографом (Мура уже вышла из комнаты), потом вернулся Максим, они рассчитались с фотографом и стали складывать статуэтки… и их оказалось 22! Лишь два человека могли украсть статуэтку – фотограф или Мура, но с фотографа не спускали глаз… «Титка, отдай нефрит», – сказал Максим, зайдя в комнату Муры. Муру спасла лишь общая ситуация неловкости и абсурда. Её «спасла» лишь ситуация неконвенциональной аффектированной женской избыточности, а именно – буквального женского безумия, когда желание обладать объектом а бесконечно сильнее угрозы любых катастрофических последствий и препятствий, создаваемых инстанцией контролирующего Другого и других. Перед этим Муриным безумием и отступил обычно ни перед чем не отступавщий сын Горького Максим), в то время как Баранов в своей интерпретации Муры отказывается от всякого бинаризма: Мура Будберг – не просто воровка и коварная предательница (что на самом деле возможно установить только предположительно), но и не знающая жалости убийца. «Тело без органов», если использовать заимствованное у Арто понятие Делёза. Без всякого бинаризма. Как женские коммунальные тела, описываемые, например, Сорокиным. Без элементов шпионской игры и ауры тайны в берберовской интерпретации Муры. Ей просто нужны горьковские зарубежные гонорары, она на службе советской разведки, она любит секс и разгульную жизнь, она наличными получает от Ягоды под расписку крупные суммы денег[223]… В то же время и у Берберовой, и у Баранова структура женского понимается как структура избытка, структура субъекта «больше, чем он есть», структура женского наслаждения, недоступного даже минимальной рационализации.

Хотя Берберова и не принимает, по её словам, «мир трансцендентного»,[224] сформировавший мифологию и аффекты, разрушившие, по её мнению, культуру и судьбы «русских людей» (как оставшихся в СССР, так и в эмиграции), противопоставляя ему «мир реальности» («я никогда не чувствовала свою отъединенность от мира»), который в её интерпретации понимается исключительно как либеральный универсум (то есть тот, где – в условиях исключения всего мифологического и трансцендентного – каждый субъект способен реализовываться на основе свободного выбора, что и демонстрирует, как она и задумывала, её личная биография[225]), парадоксом её письма оказывается то, что на самом деле она – так же как и другие «русские» в её повествовании – отказывается признавать так называемый «мир реальности». И не только потому, что в её случае эта «реальность» была, как оказывается, не столь безупречна в этическом смысле (по свидетельствам, приводимым О. В. Будницким, в статье ««Дело» Нины Берберовой»[226], Берберова уехала в Америку из-за страха обвинений в сотрудничестве с фашистами её мужа Николая Макеева, благодаря которому во время войны у неё была прекрасная шестикомнатная квартира в Париже, какой у неё не было никогда ни до, ни после войны), но прежде всего потому, что «мир реальности» отнюдь не является, вопреки идеологии Берберовой, миром либерального выбора для русской эмиграции, которую они с Ходасевичем выбирали как свободу[227] (в противоположность несвободной сталинской России), но оказывается миром, где, как обнаружилось, на самом деле ничто не зависит ни от их выдающихся интеллектуальных способностей («рациональности» и «осмысленности», отстаиваемыми в текстах Берберовой), ни от её исключительного физического здоровья (которое, по её мнению, спасло её жизнь), ни от литературного таланта Ходасевича (который невыносимо страдал от унижений эмигрантской жизни), ни от её самоотверженного литературного поденного труда.[228] Так же как и во враждебном им Советском Союзе ничто не зависело от индивидуального субъективного выбора, и Мура Будберг также отнюдь не сама независимо и сознательно выбрала работу на советскую разведку, в отличие от того, как это стремится представить Берберова: хотя бы потому, что субъект вообще, как известно, никогда не совершает экзистенциальный выбор как добровольный и свободный…

6. Язык мой – враг мой. Русские женщины в литературной теории (Лидия Гинзбург, Эмма Герштейн, Ольга Фрейденберг)

«Что ж, они пришли к столу, когда обед съеден»:[229] язык как фаллический Другой

В отличие от фрейдовского психоанализа, рассматривающего в качестве базисной формы зависти «зависть к пенису», а в качестве субъекта зависти – женского субъекта, в лакановском психоанализе феномен зависти понимается в контексте анализа функционирования желания и отношения субъекта желания к Фаллосу как инстанции большого Другого. С одной стороны, Другой, предположительно способный оказать поддержку субъекту, страдающему от нестабильности своей идентичности (she), служит условием возможности преодоления его нехватки; с другой стороны, именно в своем отношении к Другому she получает статус субъекта фундаментальной нехватки, обеспечивающий восприятие другого как того, кто «больше, чем он есть», то есть собственно Другого.

В данной главе мы рассмотрим, каким образом модус желания, понимаемого в терминах лакановского психоанализа, определял и оформлял стратегии репрезентации женской субъективности в русской культуре первой половины XX века посредством анализа феномена так называемого женского языка и женского письма как такого, которым женская субъективность, с точки зрения традиционного литературного канона, якобы не обладала. Основным материалом анализа является творчество трех выдающихся женщин-литературоведов в русской культуре – Лидии Гинзбург, Ольги Фрейденберг и Эммы Герштейн,[230] чья борьба за реализацию в мире мужской науки проходила через преодоление авторитетного влияния Другого, воплощенного в лице их выдающихся учителей-мужчин – русских формалистов в случае Лидии Гинзбург, создателя яфетической теории академика Марра в случае Ольги Фрейденберг, выдающегося поэта Осипа Мандельштама в случае Эммы Герштейн. Всех трёх женщин-литературных теоретиков в западном литературоведении называют «бессознательными феминистками».[231] Факт нестабильности научной идентификации этих женщин-ученых в советском литературоведении неоднократно фиксировался каждой из них. «Плохо ли, хорошо ли, но несомненно, что до сих пор женщина в своем умственном росте равняется на мужчину»,[232] – вынуждена признать Лидия Гинзбург фаллические нормы языка и письма в русской культурной традиции. Характерным в этом контексте является рассказ Гинзбург о том, как в «темном коридоре» она осмелилась вручить Гумилеву свои стихи, и что Гумилев её похвалил. Она пишет: «После разговора с Гумилевым я шла по пустынным и темным петербургским улицам 1921 года в состоянии восторга. Это чувство обещанного будущего я испытала