Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

Скромное обаяние частичных объектов: ещё раз о jouissance

Коннотация «кражи» возникает в знаменитой фрейдовской трактовке женской субъективности, основанной на принципе «зависти к пенису»: то, чего женщина на самом деле желает в Другом, по Фрейду, – это завладеть её/его фаллосом как скрытым ядром её/ его бытия, которое по определению недостижимо для фрейдовского женского субъекта. Другими словами, женщина, как считает Фрейд, желает получить (украсть) фаллос и разрушить инстанцию Другого (кастрировать фаллического господина). Эта фрейдовская схема кражи фаллоса включает такой вариант, когда объектом кражи становится некоторый случайный вещественный атрибут, наделяемый фаллическими характеристиками отнюдь не фаллического «пениса» – например, нефритовой статуэтки или, как в типической краже служанками, изношенного белья на чердаке. При этом лакановский психоанализ, в отличие от фрейдовского, определил в качестве объектов желания, то есть любовных объектов, которые субъект стремится «украсть», не реальный пенис, но, по мнению Лакана, «патернальную метафору».

Лакан дополнил фрейдовское понимание объекта желания (и «кражи») двумя новыми измерениями – голоса и взгляда. Речь в данном случае не о физических голосе и взгляде, выступающих в качестве объектов любовного желания, без которых процедура любви не может состояться, – хотя мы и влюбляемся посредством обмена взглядами или услышав чужой чарующий голос – но о символическом (неразрывно связанным с Реальным, в терминологии Лакана) их значении как катализаторов любви – того травматического ядра, вокруг которого строятся любовные интерпретации. И что является более значимым в структуре отношений «я» и Другого – «кража» фаллических вещественных атрибутов Другого (фрейдова модель) или фиксируемая Лаканом «кража» символических атрибутов «друговости» (таких, например, как голос и взгляд)? И что именно в этом контексте желает отнять у Муры Будберг Нина Берберова, используя приемы биографического нарратива?

Рене Жирар интерпретирует механизм функционирования фаллоцентрического желания на примере ситуации враждующих братьев-близнецов (когда каждый из них желает того же, что и другой – женщину, трон, наследство): по Жирару, мы желаем объект только потому, что его желает противник, то есть потому, что желание по самой структуре миметично и является конструкцией «желания желания». Желание, стремящееся к реализации на уровне фантазии и вращающееся вокруг навязчивого вопроса: «чего ты хочешь на самом деле?», не является собственным желанием субъекта, но желанием Другого. Действительным вопросом миметического желания является поэтому не вопрос «чего хочу я?», но «что другие хотят от меня?», «что они видят во мне?», «что есть я для других?». Жирар рассматривает структуру желания через структуру братского соперничества в архаических культурах, когда ставкой является выживание одного из братьев за счет убийства другого, перенося затем данную интерпретацию на анализ практик желания в современных литературных стратегиях, например, в романах Пруста: исходя из этой концепции мимесиса он интерпретирует отношения Свана и Одетты, Марселя и Альбертины, где речь идет уже не о буквальной смерти и физическом насилии, но о символической угрозе идентификационной стратегии одного субъекта со стороны идентификационной стратегии другого. В этом контексте необходимо различать объектно-ориентированное желание украсть «пенис» другого, анализируемое во фрейдовском психоанализе, и более сложные, и менее объективируемые процедуры кражи чужого jouissance, интерпретируемые Жираром.

Безусловно, поиск идентичности (который, собственно, Берберова описывает и в своей автобиографии, и в биографии Железная женщина, используя Мурину идентичность как идентичность двойника, сравнивая их судьбы и способы выживания в страшной ситуации эмиграции, которая их всех лишила привычных идентичностей; ведь эмиграция, по словам Юлии Кристевой, – это прежде всего поиски идентичности) – это неизбежно дестабилизирующая процедура, включающая зависть как стимулирующий субъекта фактор в его отношении к Другому, т. е. возникающие у него представления о том, что делает Другой, когда находится за пределами досягаемости его взгляда, как она/он, например, обманывает или же как она/он игнорирует её/его, предаваясь, по мнению наблюдающего субъекта, таким интенсивным наслаждениям, которые ему абсолютно недоступны. Рассказы Берберовой о «шпионских» поездках Муры, о встречах с ней в самых неожиданных местах, когда она должна была быть совсем в других (напомним, в романе есть описание встречи с элегантной и веселой, загадочной и таинственной Мурой в Берлине накануне Рождества, прогуливающейся под руку с высоким белокурым мужчиной по перрону вокзала Зоо и одетой не так, как она обычно одевалась в доме Горького и в то время, когда она должна была быть «у детей, в Эстонии») указывают, конечно, отнюдь не на этическое стремление Берберовой разоблачить Муру как, например, неверную любовницу Горького, а на берберовскую зависть к тем «невероятным» и недоступным ей сексуальным наслаждениям, свободе и невыносимому опыту желания, которыми, в её воображении, владела Мура – того, для обозначения чего Лакан и вводит свой знаменитый неологизм jouissance. Когда Мура находится в доме Горького, под берберовскимим надзирающим взглядом, завидующий субъект начинает чувствовать, что приобретает контроль над желанием Другого – потому что «невероятное» наслаждение возможно только вне контролирующего взгляда, а под этим взглядом любые наслаждения похожи на наслаждения других, и Мура в этом контексте совсем не отличается от живущей с ней в одном доме на вилле Иль Соррито молодой Нины Берберовой. В данном случае события Муриной жизни описываются Берберовой с позиций не фрейдовской, фиксированной на инстанции пениса, но лакановской концепции желания, акцентирующей функцию взгляда как конституирующего желание: аналогичным образом, например, когда прустовские Альбертина или Одетта находятся вне сферы взгляда Свана или Марселя, в фантазии влюбленного субъекта им приписывается избыточная и совершенная сексуальность. Парадоксом является то, что ничего необычного с отсутствующими объектами желания на самом деле не происходит – как это видно по образу жизни Мореля, предмета страсти господина де Шарлю, или по поведению Одетты в салоне Вердюренов. В реальности с ними не происходит ничего, что бы выходило за рамки обыденности и даже пошлости, как показывает Пруст. В то же время как только объект желания становится недоступен для взгляда, субъект начинает испытывать эффект зависти, но не к нему, а к тому невообразимому jouissance, которое предположительно она/он переживает.

Итак, подведем итог. Как работает механизм «кражи» в структуре женской субъективности? Как уже было сказано, первым ощущением женского «субъекта нехватки» является чувство нехватки jouissance, вся полнота которого находится на стороне Другого (с этим связано первое берберовское ощущение от встречи в горьковском доме с Мурой, которая небрежно потрепала её по щеке). При этом у субъекта возникает навязчивое ощущение, что она/он не просто лишена jouissance, но что оно отнято у неё/него, и что его у неё/него отнял Другой, который теперь празднует свое непристойное избыточное по интенсивности jouissance (именно так строится восприятие Берберовой всего комплекса отношений Муры, когда Мура оказывается даже не только баронессой по мужу (Будберг), а «графиней» (Закревской по рождению)).