Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

«слушание-себя-говорящим-в-пространстве-видения-себя-рассматриваемым» (формой этого симбиоза и является, по его мнению, автобиография как жанр).[213] В то же время Жижек приводит аргумент в пользу значимости голоса в автобиографическом тексте: взгляд ассоциируется с написанным, в то время как за «писанным» текстом неизменно обнаруживается вокальный компонент «неписаного» текста (два закона, действующие одновременно, различает и Берберова в своей автобиографической прозе: «раскрой себя до конца» и «утаи свою жизнь для себя одной»). И действительно, Берберова пишет о том, что «у каждого человека есть тайны», люди «считают их не омертвелым грузом, но живой силой, которая живет и развивается и дает жизнь вокруг себя, той силой, из которой, собственно, до последней минуты существования произрастает личность».[214]

Таким образом, Жижек вслед за Лаканом предлагает интерпретацию голоса как функции сексуальности в совсем другом смысле, чем Деррида: голос – это не то, что связано со словом, это объект а. Автобиография и есть тот жанр, где голос jouissance – как лакановский объект а – сопротивляется артикуляции его в слово.

Как в таком случае пишется женский автобиографический текст судьбы (именно так определяет свою автобиографию Берберова)? Какую роль в нем играют голос и взгляд?

Автобиографические мемуары Берберовой по видимости лишены традиционных характеристик признающейся субъективности и измерения экзистенциальности: текст строится как нарратив, развивающий сюжет под контролем цензурирующего авторского взгляда: в нем сказано только то, что сознательно хотела сказать автор. «Самое важное было, – пишет Берберова, – это научиться думать. Научиться думать о себе, о нём, о нас».[215] На первом плане берберовского нарратива – сопротивление всему экзистенциальному в тексте: может быть, поэтому даже фигура символа экзистенциализма Симоны де Бовуар доводится Берберовой до абсурда – как символ, абсолютно враждебный стилю отрефлектированного берберовского письма? «Трансцендентное меня мало интересует»,[216] – пишет Берберова.

Однако страсть, с которой осуществляется операция подавления всего нерефлексивного, экзистенциального или «трансцендентного» в берберовском автобиографическом тексте, не может не настораживать и заставляет нас думать о её собственном женском jouissance, которым Берберова в конце концов должна овладеть, чтобы преодолеть собственное «расщепление» (когда Берберова была, по её словам, то тем, то другим, а иногда – одновременно тем и другим вместе в отношениях с Ходасевичем). Однако в конце жизни, утверждает Берберова, она обретает «свой собственный» писательский «голос» и свою собственную, больше не зависимую от какого-либо большого Другого судьбу, потому что, по её словам, «жизнь в её имманентном настоящем» она всегда ценила больше, чем литературный труд. Другими словами, не можем ли мы предположить, что реализованный ею автобиографический приём, в отличие от традиционных автобиографий (ностальгирующих, «незрелых», по словам Берберовой, то есть ищущих «потерянный прошлый объект»[217]), можно считать, независимо от её сознательных установок, способом присвоения Берберовой своего собственного женского jouissance, а значит – добавим мы – феминистской утопии женского jouissance?

Действительно ли субъект «больше, чем он есть»?

(убийство Горького: женская аффектированная субъективность)

Интересно, что ни в биографическом, ни в автобиографическом нарративе Берберовой нет ни намека на связь Муры с убийством Горького (хотя нет, например, сомнений в том, что сына Горького Максима убил НКВД), также как нет прямых утверждений, что это именно Мура все-таки передала Сталину компрометирующий горьковский архив, после доставки которого и начались знаменитые сталинские процессы над горьковскими корреспондентами – А. Рыковым, Г. Пятаковым, Л. Красиным и др., нелестно отзывавшимися о сталинском режиме. Все, что касается связи Муры со сталинским режимом, сообщается Берберовой очень косвенно: ей явно кажется недопустимым предположение, что Сталин мог позволить Муре выехать из СССР в обмен на привезенный ей горьковский лондонский архив, а тем более предположение о возможности её прямого предательства Горького как не соответствующее характеру Муриной субъективности – несмотря на все берберовские «разоблачения» Муриных коварств.

В отличие от Берберовой, у других горьковедов, например В. Баранова (см. его книгу Горький без грима. Тайна смерти (1996)) фигура Муры не вызывает никаких иллюзий, и он прямо утверждает, что она не только привезла Сталину горьковский архив, но и убила (отравила) Горького с помощью конфет – «красной, светло-розовой бонбоньерки, убранной яркой шелковой лентой».[218] И Муру, притягательную, таинственную Муру, бывшую большим Другим для Берберовой, он характеризует основанными на показаниях горьковской медсестры О. Чертковой такими словами: «А. М. звал её баронессой и все мне говорил: “Зачем ты её ко мне пускаешь?” – “Она сама приходит. Не могу же я ей запретить”. Или: звонила Горькому “пьяная”, но он сказал: “Я говорить с ней не буду”. – “Но она говорит, что ей очень нужно”. – “Скажи ей, что говорить с ней не буду. Пусть веселится”. Когда она уезжала из Тесели, мы её провожали на крыльце. Когда автомобиль скрылся, Алексей Максимович повернулся (вот так) вокруг себя и весело сказал: “Уехала баронесса!”. Потом – обнял меня. Он часто мне говорил: «Ты от этих бар – подальше. Держись простых людей – они лучше”».[219] Или её воспоминания о поведении Муры в день смерти Горького: «Прихожу – у него сидит Мария Игнатьевна. Отвела меня в сторону и шипит: “Уходите… уходите… я здесь!” И давай меня щипать, да как больно».[220] В книге Баранова Мура не только прямо обвиняется в том, что она работала на советскую разведку уже в 1919 году, именно в этом качестве появившись в доме Горького на Кронверкском, и, привезя архив, просто исполняла приказ советского начальства («принудить к сотрудничеству такого человека, как Мария Игнатьевна, органам ЧК не стоило ни гроша после истории с Локкартом. Мура оказалась, что называется, “на крючке”»[221]), но и в стремлении присвоить горьковские гонорары за его зарубежные издания. «Итак, Горького не стало. Ну а Мура прожила еще много лет припеваючи. И в Советский Союз наезжала не раз. Помню, с каким нескрываемым удовольствием говорила мне другая писательская вдова и любительница пожить, Людмила Ильинична Толстая: «“А мы с Марией Игнатьевной едем кататься по Волге!”».[222]

Итак, какой предстает Мура в описании Баранова? Циничная, жадная, коварная она специально прилетела в СССР во время болезни Горького, просиживала целыми днями у его постели и делала вид, что не знакома со Сталиным во время его посещений больного Горького, а потом наконец силой удалила медсестру Липочку и отравила Горького ядовитыми конфетами, выбежав затем демонстративно в другую комнату и в слезах театрально бросившись на диван, сообщив о смерти писателя, что никак не вяжется с её описанием Берберовой.

… Да Мура ли это? Уж во всяком случае, это не берберовская Мура.

Итак,