Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

тип новой русской женской субъективности (а то, что Мура выполняла, очевидно, поручения нескольких разведок,[194] о чем не знали ни Горький, ни Уэллс, только вносит дополнительную пикантность в её любовные отношения с мужчинами). В изображении Берберовой – это сознательная, хорошо знающая свои симптомы и откровенно реализующая и артикулирующая их женщина, не настаивающая на уникальности своей субъективности, но, напротив, не боявшаяся её нарушать, скептически относясь к субъективности как таковой и к возможности какой-либо целостности вообще, сознательно совершающая коварные «преступления» (в частности, шпионаж). Поэтому у неё и нет привычной женской психологической потребности «выговориться»: все беседы Муры и вся её «реализация», по мнению Берберовой, носят предельно светский характер. Другими словами, это женщина, избегающая антропологических характеристик, хотя все её мужчины – Локкарт, Горький, Уэллс – предельно антропологичны. И действительно, эти новые русские женщины в эмиграции становятся буквально «чемпионками»: первыми в мире топ-моделями, стройными и красивыми, неизменно молодыми (вспомним, как следит за собой Берберова, и с каким удовольствием она отмечает в своей автобиографии старение и неухоженность Ахматовой или Симоны де Бовуар, и как гордится своим умением водить автомобиль, и своим отменным здоровьем; а Мура – Мура вообще чемпионка из чемпионок…)

Но зададим вопрос: не потому ли Берберова, настаивая в своей автобиографии на своем «чемпионстве» – подчеркивая своё умение выжить, презрение к «гнезду» и к «любви к муравейнику»[195] и т. п., так стремится дистанцироваться от традиционных женских антропологических характеристик (воплощаемых образцовыми женскими фигурами «великой русской литературы»), что воспринимает их как предельно травматические? И этот упорный берберовский отказ и сопротивление характеристикам классической антропологии – не является ли неизбежной беспощадной войной, где одно (антропологичность) смертельно угрожает идентичности и выживанию другого («новой», по словам Берберовой, женской русской субъективности)?

Что же представляет собой эта «новая» женская субъективность, открываемая в культуре на рубеже XIX – ХХ веков? И что вынуждает её проявлять такое упорство в своём утверждении? Почему она воспроизводится с таким постоянством вот уже более ста лет после своего «открытия»? И почему она обретает свою самодостаточность и свою значимость, только ощущая себя отвергнутой и сопротивляющейся?…

Письмо Нины Берберовой о Муре Будберг, так же как и её автобиография Курсив мой – это, конечно, женское письмо-соревнование в том, кто же больше победительница и чемпионка. Кто более образован, более успешен, кто лучше и элегантнее выживает в страшном разрушенном постреволюционном мире.

На первый взгляд, читателям романа-биографии Железная женщина с самого начала должно быть понятно, что выиграла Берберова, а Мура Будберг проиграла – хотя бы потому, что Берберова жива, а Мура уже умерла и о ней, мертвой, пишет живая Берберова, что означает, что Мура полностью находится в её власти, и автор может сделать с ней всё, что пожелает его воображение.

Тем не менее парадоксом этого романа-биографии является то, что автор не оказывается безусловным победителем, так как изначально в их соревновании Мура уже является образцом победы как таковой – то есть Другим, и само письмо Берберовой возникает только благодаря Муре/Другому, в зависимости от Муры, от Муриной победы. Муру знал весь лондонский свет, Мура была гражданской женой двух известнейших людей – Горького и Уэллса (а не неизвестного за пределами России, хотя и умнейшего Ходасевича), в некрологе лондонской Таймс Мура была названа «интеллектуальным вождем» поколения. События Муриной жизни явно вышли за чисто русские культурные рамки, что не удалось почти никому в истории русской эмигрантской культуры, включая саму Береберову (за эти рамки вышел, наверное, только еще один известный Берберовой человек – писатель Владимир Набоков).

Но Мура «выиграла», как уже было сказано, не только по внешним официальным показателям своего успеха, а потому, что она для Берберовой – абсолютный Другой, субъект «больше, чем он есть». И поэтому автор (Берберова) может лишь стараться дотягиваться до Муры и, проиграв, «держать лицо» и… post factum писать текст. Именно поэтому проигравшая Берберова начинает свою битву.

Таким образом, Мура как личность и как тайна, и как субъект, осуществляющий особую репрезентацию женского, – это событие, вечно ускользающее (и потому очаровывающее). И не только из-за её шпионства, а по причине её недосягаемой для других женственности и её особенного женского jouissanсe. Беберова, очевидно, потому стремится объяснить Мурину тайну и женственность именно шпионством, чтобы ликвидировать её особенное очарование, убрать её ауру не столько для других, но прежде всего для самой себя и разрушить тем самым для себя её фигуру абсолютного Другого.

Что же необходимо сделать, чтобы все-таки взять реванш, чтобы победить соперницу как фигуру Другого? Прежде всего, следует в «железной» женщине, то есть в загадочной женщине «больше, чем она есть», обнаружить «нежелезную», вернее незагадочную. Например, найти такие параметры её поведения, которые непостижимое для субъекта лакановское женское jouissance переводили бы в план рационально объяснимого и достижимого «удовольствия». И это должны быть не просто характеристики, связанные с сексуальностью (ибо они лишь придают Муре дополнительный шарм), но, например, факт банальной кражи – тот симптоматический женский жест, который является убийственным для конструкции Другого (знаменитая русский антрополог П. Н. Тарновская на материале русской культуры написала книгу о психических дефектах заключенных женщин-воровок,[196] где в качестве типического жеста женского воровства устанавливается кража приехавшими из деревни служанками сохнущего белья на чердаке, в котором ни одна женщина «великой русской литературы» не может быть замешана, ибо даже проститутки «великой русской литературы» сконструированы по образцу благородных женщин[197]). Этот, обнаруживаемый Берберовой у Муры жест воровства, – а Мура, как известно, ворует нефритовую статуэтку на вилле у Горького[198] и в конце жизни какую-то мелочь из лондонского супермаркета[199] – указывает на буквальную/ материальную нехватку у женщины, которая, как оказывается, терзая других своим недоступным избыточным jouissance, лишь по видимости является совершенным «субъектом без нехватки».

Поэтому в тексте Железной женщины можно с самого начала обнаружить известный психоаналитический бинаризм, когда прекрасная и «железная», загадочная и соблазнительная, и вечно ускользающая от прямого наблюдения (к функции которого в тексте Берберовой мы еще вернемся) Мура как бы делится Берберовой на две составляющих: с одной стороны, «железная» – обаятельная и загадочная, красивая и молодая; а, с другой, старая, алкогольная и крадущая вещи из супермаркета. В итоге история Берберовой о Муре читается как классическое повествование о женском падении, где у героини обнаруживаются не только такие серьезные грехи, как шпионаж, ложь, неискренность, но и грехи мелкие и низкие, такие, как грех кражи. И чтобы рассказать эту телеологическую историю, Берберова прибегает к классическому, основанному на логике бинарных оппозиций, нарративу.