Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

Маргариты Готье» неизбежно и независимо от возраста пленяла мужчин (и женщин) своим умом и невероятным шармом, и сексуальностью новой свободной женщины, которая занималась при этом политикой – о чем почти никто из её круга не подозревал! – которая вообще всегда была «в курсе всего», принадлежала к высшему лондонскому свету и которая, – как оказалось, работала сразу на несколько разведок (и это тоже помогало ей с деньгами, независимостью и путешествиями), хотя даже не это определяло её уникальную женскую индивидуальность?

«Название книги, – поясняет Берберова, – взято от прозвища, которое еще в 1921 году было дано М. И. Б. Горьким. В этом прозвище скрыто больше, чем на первый взгляд заметит читатель: Горький всю жизнь знал сильных женщин, его несомненно тянуло к ним. Мура была и сильной, и новой, но, кроме этого, она была известна окружающим тем, что происходила от Аграфены Закревской, медной Венеры Пушкина. Это был второй смысл. И третий стал нарастать постепенно, как намек на Железную маску, на таинственность, окружавшую её. “Железная маска” – до сих пор не известно, кто скрывался под ней. Человек в неснимаемой железной маске на лице был привезен в 1679 г. в крепость Пиньероль, во Франции, а затем в 1703 г. переведен в Бастилию, где и умер».[181]

Берберова познакомилась с Будберг летом 1922 года на вилле в Саарове у Горького в Италии, куда они попали с Ходасевичем после побега из нищей революционной России. Бежали тайно, Ходасевич при этом бросил в России свою старше себя и без средств к существованию жену; до этого он долго и тяжело болел фурункулезом, а жена – Анна Ивановна Ходасевич – его преданно выхаживала, перевязывая гнойные раны… Безусловно, Горький был состоятелен (семья в год проживала 10 000 долларов), независим от советского правительства, хотя и вполне дружен с ним; семья жила светской и удобной во всех смыслах жизнью; Ходасевичам выделили две комнаты на втором этаже, приняли к столу и к общим развлечениям. Есть две фотографии Берберовой и Ходасевича уже 1925 года на балконе и на лестнице горьковской виллы Иль Соррито в Сорренто.

Это была после голодной России сладкая, сытая, светская жизнь, но Ходасевич с Берберовой выполняли в ней тяжкую роль светских приживал, фигур используемых для развлечения Горького – этой цели служили все его приживалы: в доме ежедневно обедало до 10 человек.

Главным же человеком в доме – хотя и внешне незаметным, потому что всю жизнь сознательно старалась быть как бы на «втором плане», как бы позади своих знаменитых мужчин, но Берберова и Ходасевич должны были сразу это почувствовать, – была Мура.

Молоденькую красавицу Берберову, будучи на девять лет старше, Мура как бы не заметила, потрепав по щеке (между тем в доме была еще одна молодая красавица – невестка Горького Тимоша, роман с которой и даже рождение дочери Дарьи приписывали Горькому как его страстное и запретное любовное наваждение), а с умным и едким Ходасевичем любила болтать за полночь, потягиваясь, как кошка, в кресле, абсолютно уверенная в своей женской силе и власти над окружающими.

Так почему же Берберова уже после Муриной смерти в Италии в 1974 году, когда лондонская Таймс в некрологе назвала Муру одним из «интеллектуальных вождей» современной Англии, и на похоронах которой в Лондоне 11 ноября 1974 года присутствовал французский посол в Лондоне и вся английская знать, пишет в 1981 году биографическую книгу о Муре?

Может быть, в данном случае мы встречаемся с известным в психоанализе механизмом двойничества? Почему субъект (Берберова) нуждается в двойнике (Муре и её биографии)? По-видимому, для того, чтобы интернализовать те характеристики другого субъекта, то есть двойника, которые, по выражению Лакана, в нем «больше, чем он есть» и которых недостает самому субъекту: именно в этом случае другой субъект становится лакановским большим Другим. Такой характеристикой Муры для Берберовой является особая Мурина тайна, таинственность, которая окружает все действия и образ Муры. И хотя Берберова в Железной женщине настойчиво пытается рациональным образом объяснить Мурину тайну тем, что Мура была просто шпионкой («я столько узнала о ней, думая о ней столько лет и узнавая о ней правду, скрытую в свое время ею, правду, которую она искажала, когда её приоткрывала едва-едва, когда говорила нам о себе, создавая и выращивая свой миф, давая нам в те годы этот миф, но не самое себя»[182]) – Мурина таинственность все равно не исчезает в разоблачительном берберовском тексте…

Но что же такое эта Мурина тайна? В терминах лакановского психоанализа её можно обозначить как эксцессивное, то есть экстремальное по интенсивности непристойное наслаждение-jouissance (поэтому Мура у Берберовой гиперсексуализирована – «она любила мужчин, не только своих трех любовников, но вообще мужчин, и не скрывала этого, хоть и понимала, что эта правда коробит и раздражает женщин, и возбуждает и смущает мужчин»,[183] Берберова все время встречает её в разных местах в Европе с разными незнакомыми таинственными мужчинами, о которых никому ничего не известно, в том числе и Горькому), которое субъект обнаруживает у Другого и которое недоступно ему самому. И главное, которое в принципе не может быть проинтерпретировано и объяснено в терминах логики рационального выбора. Эксцессивность лакановского jouissance носит внеобъектный характер, который в случае Муры передается Берберовой как некоторый нелокализуемый ореол легкости, светскости, иронии и уверенности, и «кошачьей улыбки невообразимой сладости», из которого постепенно начинает проступать видимый образ субъекта (внешне Мура – «несколько широкое, с высокими скулами и далеко друг от друга поставленными глазами» лицо, «прямое и крепкое тело», «элегантная фигура даже в простых платьях», «низкий узел на затылке, заколотый как бы наспех» и т. п., по которым она, в общепринятых представлениях, явно проигрывала двум другим молодым женщинам в горьковском доме – Берберовой и Тимоше). Однако парадокс внеобъектного jouissance и состоит в том, что впоследствии, post factum, оно может быть репрезентировано любым объектом (Мура вполне могла оказаться хромой, какой была, например, знаменитая Черубина де Габриак/Елизавета Дмитриева, в которую были влюблены одновременно и Николай Гумилев, и Максимилиан Волошин).

Основной характеристикой jouissance Другого является то, что субъект не может определить его в терминах рационального значения, или, как пишет Берберова, «смысла»,[184] то есть не может понять (или разгадать) его /её тайну. Поэтому позиция субъекта по отношению к Другому неизбежно является неадекватной и перверсивной.

Итак, кроме того, что Берберова прожила рядом с Мурой на горьковской вилле три года и потом несколько раз встречала её – последний раз в Париже в 1937 году на юбилейной выставке Пушкина,