Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

а перед этим в 1932 году тоже в Париже в пустом кафе, когда Берберова обрадовалась встрече после стольких лет разлуки, но Мура явно кого-то ждала и хотя была светской и любезной, как всегда, но, как всегда, как бы не заметила Берберову и даже не спросила о Ходасевиче (хотя раньше она любезно переписывались с ним) – она никогда больше на протяжении своей долгой жизни её не встречала, однако, как оказалось, все время её помнила, и все о ней знала («я не знала её так, как знаю её сегодня»), а после Муриной смерти все-таки написала о ней биографический роман. То есть у субъекта, пережившего встречу с jouissance Другого, возникает иллюзия, что его можно зафиксировать, нарративно описав («В 1938, в 1958, в 1978 г. я знала, что напишу о ней книгу. Её жизнь должна была быть закреплена во времени – её молодость, её борьба, и то, как она уцелела»[185]). Собственно желание или любовь к Другому возникает только потому, что сам субъект, являясь расщепленным, ничего не знает о другом, а его желание становится знаком невозможности обрести этого Другого, знаком неудачи, в контексте которого и появляется письмо (в частности, биографическое письмо как попытка репрезентировать/«достичь» все-таки Другого) – как желание «заполнить» эту неудачу.

Однако Берберова, пережившая встречу с Мурой как с «субъектом больше, чем он есть», в написании Муриной биографии стремится реализовать совсем другую функцию – функцию разоблачения Муры как субъекта, который не есть, но хочет казаться субъектом «больше, чем он есть».

Конец «века наивности», или что такое «красть»

В известном романе Эдит Уортон Век наивности об иллюзии женской «невинности», который в книге (Из)вращения любви и ненависти анализирует Рената Салецл, жена не была невинной, но на протяжении жизни предполагалась таковой, разрушив тем самым жизнь своему мужу. На самом деле гораздо более невинным был её муж, не подозревавший об осведомленности жены о его любви к другой женщине.[186]

В 20-е годы XX столетия (после Революции) «век наивности» русских женщин, потерявших свои традиционные и локальные культурные идентификации, закончился. «Понятие женской невинности жило в мире около ста лет, – пишет Берберова. – Иллюзия о двух категориях женщин несколько дольше. Тяжело платили за неё не только Стриндберг и Белый, но и Герцен: сцена с Гервегом на прогулке в Альпах, когда Герцен заставил Гервега поклясться, что тот никогда не будет любовником Натали, когда он уже им был, – принадлежит к этой же мечте о женской невинности. Сейчас современным людям трудно понять “красоту”, “справедливость” и “пользу” такой мечты. Теперь мы знаем, что всякая затянувшаяся невинность не только противоестественна, но и вызывает чувство брезгливости».[187] Русская женщина знает сегодня свои симптомы как «женскости», так и «русскости» не хуже, чем любой внешний наблюдатель её психической жизни. И если раньше о женщинах в русской литературе рассказывали в основном мужчины – представители «великой русской литературы» (выполняя при этом функцию аналитиков), то сегодня о своих симптомах «новые» русские женщины рассказывают не хуже, а иногда и лучше мужчин. Одно из литературных свидетельств этой перемены – литературное творчество Нины Берберовой, в частности, её знаменитая автобиография Курсив мой, в которой артикулируется традиционная для модернистского женского автобиографического письма процедура раскрытия «внутреннего» как прием «раскрытия личных тайн», не утаивая «стыдных» подробностей. Берберова, например, откровенно, подробно и с удовольствием рассказывает о своем эдиповом комплексе, пережитым ею по отношению к красавцу-отцу (который «любил женщин», а дочь любила его – о чем недвусмысленно говорит эпизод с танцем с отцом, описание его мужских запахов духов и сигар[188]), и о своей ненависти к матери, о своих неблагородных, бедных и странных предках, об их небогатом быте и мизерных доходах, об интимных отношениях со старшим и больным Ходасевичем («между нами сверкает не только «духовная», но и «физическая» близость»[189]), о своей «здоровой сексуальности» («я любила и люблю человеческое тело, гладкость и крепость плеч и колен, запах человека, кожу человека, его дыхание и все шумы вокруг него»[190]) и т. п. Благодаря текстам Берберовой можно наблюдать, что «современная русская женщина» эпохи модернизма становится образованной и более опытной в описании своей симптоматики, и когда ей начинают рассказывать её «тайную» историю (про её страсти, переживания и т. п.), то она сама помогает, уточняет, и подсказывает аналитику: мне не только снится «недостойный» сон об убийстве отца, но я же сама его и убиваю, и разрезаю на кусочки, и съедаю каждый кусочек, и в первую очередь – отцовский пенис и т. д., и т. д., и т. д. Она как бы сама заботливо и тщательно фиксирует свои симптомы, возникающие в ходе её «свободных ассоциаций», учитывая уже известный опыт отношений «пациентка» – «аналитик» (Фрейд и Дора, Анна О., Юнг и Сабина Шпильрейн др.) В этой новой ситуации женская сексуальность уже не может пониматься как перверсивная – так как перестает быть тайной, запретной и репрессированной (как в случае Любови Дмитриевны Блок, например), а свободно и сознательно реализуется в сексуальных практиках новых русских женщин. Мура у Берберовой представлена образцом этого современного женского отношения к сексу: «Она пользовалась сексом, она искала новизны и знала, где найти её, и мужчины это знали, чувствовали это в ней, и пользовались этим, влюбляясь в неё страстно и преданно. Её увлечения не были изувечены ни нравственными соображениями, ни притворным целомудрием, ни бытовыми табу. Секс шел к ней естественно, и в сексе ей не нужно было ни учиться, ни копировать, ни притворяться. Его подделка никогда не нужна была ей, чтобы уцелеть. Она был свободна задолго до “всеобщего женского освобождения”».[191] И лишь для мужчин, пишущих о женщинах и женской сексуальности еще остаются возможными наивные «открытия»[192]…

О себе Берберова пишет как об «освободившейся» – победившей в конце концов все жизненные невзгоды, не только физические тяготы многолетних скитаний и выживания, но и муки поисков идентификации и сомнений, как об обретшей в итоге гармонию, свободной и независимой, не изменившей «себе» женщине, умеющей изменяться только к лучшему («смотря на себя, я вижу, что мне, как говорится, все шло впрок…»[193]) и умеющей любить себя даже в своих не совсем достойных, по мнению других, чертах и поступках (например, оставила любящего её больного Ходасевича, вывезла в Америку чужие архивы, обвинялась в коллаборационизме и т. п.). И в этом смысле Берберова солидаризуется с Мурой. Тот тип женской субъективности, который в изображении Берберовой воплотила Мура Будберг, – это и есть