Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

В соответствии с этой логикой все Мурины действия до и после её жизни в горьковском доме воспринимаются Берберовой как сладостно-запретные и непристойные, на которые сама она не способна. Так же она воспринимает и ночь, проведенную Мурой с Гербертом Уэллсом в доме Горького на Кронверкском в Москве, или её отношения с чекистом Петерсом, который сам под руку вывел «графиню» из ЧК и отвел к её английскому любовнику-шпиону Локкарту. Ведь задача «субъекта нехватки» – получить в итоге хотя бы часть наслаждения Другого – за счет «кражи» её/его атрибутов, и средством для этого у Берберовой служит акт письма – её биографический роман о Муре, пишущийся после её смерти, в котором описание предположительно выполняет функцию присвоения jouissanсe Другого. Для «субъекта нехватки» невыносимо быть свидетелем jouissanсe, которого он лишен безвозвратно. Поэтому у него возникает страстное стремление лишить Другого его jouissance: например, всячески ликвидируя jouissance Другого, в частности, представляя его в форме пародии – именно в таком тоне Берберова описывает жалкие удовольствия Муры в старости: маленькая грязная комнатушка, бутылка водки, ежеминутно доставаемая из широких юбок, беспрерывное курение и болтовня по телефону, постоянное использование мата.[200] В результате в контексте берберовского письма кажется недоразумением тот факт, что на похоронах Муры действительно присутствовала английская знать, и что Таймс действительно назвала её одним из «интеллектуальных вождей» современной Англии.

…И только сама Мура знает, что за таинственным («смутным», по выражению Лакана) объектом желания не скрывается ничего, никакая «реальная действительность» – только паноптическая пустота (иначе бы она не сочиняла столь интенсивно все свои истории о благородном происхождении, о предках, о романе с императором Вильгельмом и т. п.). Потрепывая Берберову по щеке, Мура знает еще одну простую истину: господин – если использовать гегелевские термины – должен позволять рабу красть «кусочки» его jouissance, потому что такая либидинальная экономика обеспечивает дальнейшее подчинение раба…

Узнала ли это Берберова, стремясь в своей книге «разоблачить» Муру (доказывая даже не то, что за Муриным совершенством открывается пустота, но всего лишь – в терминах бинарной логики сущности – то, что Мура «лгала»: что она не была не только «хорошей переводчицей», но и переводчицей вообще, не была наследницей «медной Венеры», будучи представительницей совсем другой линии Закревских, не была «интеллектуальным вождем» поколения, не была любовницей императора Вильгельма и т. п.)? И пытаясь тем самым не только оправдать собственную позицию субъекта рационального выбора и отрицания всякой амбивалентной «двойственности и разделения», которые она, по её словам, ненавидит до физической тошноты, а также отстаивая свой выбор профессии, переезд в Америку, свою трудовую и независимую жизнь, свои успехи и т. п.,[201] и одновременно стремясь утвердить свою женскую состоятельность и значимость, доказывая, что она не только известная писательница, но и красивая, желанная и полноценная женщина,[202] любящая молодость, молодых друзей и калифорнийское вино, сохранившая даже в старости хорошую фигуру, носящая платье с открытыми рукавами – в отличие от старых, толстых и явно несчастных, то есть лишенных женского jouissance Ахматовой или Симоны де Бовуар, о встречах с которыми она пишет на последних страницах Курсива.[203]

«Красть» (вещи): является ли вещь Вещью?

Про Муру, как уже было сказано, известно две истории с кражей вещей: история про пропавшую нефритовую статуэтку (одну из двадцати трех) в 1922 году и история с кражей мелочи из супермаркета в последние годы жизни. То есть эта «железная женщина» в своей жизни совершает как минимум два явных перверсивных жеста, противоречащих конструкции «новой» модернистской – «наслаждающейся» – женской субъективности.

Что же означает, что «железная» Мура также оказывается подвержена нехватке? То, что в её субъективности также заключается нечто такое, что представляет не женское jouissance, а результат репрессии и запрета – так же, как в психической структуре и практиках традиционной женской субъективности?…

Ситуация кражи является идеальным случаем для фрейдовского психоанализа, демонстрирующего, что по ту сторону наших сознательных рациональных поступков располагается в качестве «темного основания» уровень бессознательного, которое проявляет себя через «разрывы» и «бреши» в верхнем уровне сознания и целостной личности, и которыми мы не в состоянии рационально управлять. И Берберова, неявно следуя классическому фрейдовскому психоанализу, интерпретирует случай Муриной кражи как попытку восстановить неподдающуюся рационализации нехватку идентичности («она лгала, но, конечно, не как обыкновенная нимфоманка или полоумная дурочка. Она лгала обдуманно, умно, в высшем свете Лондона её считали умнейшей женщиной своего времени».[204]). Мура, по Берберовой, лжет о своем происхождении на протяжении всей жизни, постоянно совершая тем самым символический акт «кражи», стремясь восстановить и компенсировать «бреши» в своей терзаемой нехваткой субъективности.

В противоположность Муриному жесту «кражи» как следствию нехватки, Берберова, как она стремится доказать в Курсиве, воплощает противоположный жесту нехватки жест самоотдачи, одаривания, осуществляемый ей прежде всего по отношению к двум своим мужьям – Ходасевичу и Н. В. М.[205] Из автобиографии Берберовой, мы, во-первых, узнаем, что хозяйством и зарабатыванием денег в их с Ходасевичем семье занималась исключительно она, потому что она не была неполноценной, «ушибленной» травмой нехватки (как все «русские»), а была современной, вполне западной женщиной, умевшей не ужасаться «реальности», но жить в ней и даже устраиваться, отвоевывая в борьбе за свою индивидуальную реализацию собственное независимое субъективное пространство. Узнаём также про сложную психическую жизнь Ходасевича, в которой она выполняла функцию «здорового основания», противостоящего, по её мнению, его бесконечной депрессии и идентификационным проблемам.[206] Она также с гордостью рассказывает, что покидая Ходасевича, она ушла, сварив ему на три дня борщ и заштопав носки, чтобы он, беспомощный в быту, не погиб от голода. Во-вторых, из истории её жизни со вторым мужем, который, по её словам, оказался талантливым, но слабым человеком, мы также узнаем о её безропотной и мужественной заботе о нем и выращивании ради него огорода во время Второй мировой войны в Лонгшене. То есть в интерпретации Берберовой она, в противоположность Муре, будучи полноценным женским субъектом без нехватки, всю жизнь отдает себя другим и «ни на ком никогда не виснет»,[207] в то время как Мура – из-за скрываемой бессознательной неполноценности – отнимает, «крадет» у других: любовь, почтение, внимание, заботу и даже нефритовую статуэтку.

Однако, если исходить из трактовки соотношения сознания субъекта и его бессознательного в лакановском психоанализе, необходимо признать, что бессознательное не имеет ничего общего со структурно организованной «темнотой основания», агентами которого являются субъекты. Напротив, бессознательное функционирует как такой психический механизм, благодаря которому субъект находится не в мире «темного основания», а вне «мира» вообще, ибо изначально