Сказки - Наталья Кодрянская

Все эти мысли ручка оставила про себя. Она только вздохнула и уступила очередь чернилам.

ЧЕРНИЛА

— Когда писатель набирает меня на перо, мне всегда хочется упасть на бумагу кляксой. Только тут я могу проявить самостоятельность и выразить то, что живет во мне. Очень часто мне это удастся, и я неизменно вспоминаю деревенский палисадник, а в нем большой куст бузины. На бумаге цветут гроздьями белые душистые цветы, и я один на этих белых цветков. Потом я вижу себя черной ягодкой. Как хорошо мне было висеть среди тысячи тысяч братьев и сестер.

— Вы будете чернилами! — дразнили нас всезнайки-воробушки.

Вы натворите много зло и бед в вашей жизни, — вторили малиновки, занятые устройством своего гнезда.

— Какие вы все странные, и что за манера запугивать несмышлёных детенышей бузины! — строго обрывал их серый попугай: он сидел на жердочке в золотой клетке у распахнутого окна.

Но птицы еще веселее подхватывали свои шутки: ведь они искренно любили куст бузины, а старого попугая только жалели и не обращали внимания на его ворчню.

Однажды к нам и палисадник пришел маленький горбун с огромной корзиной на плечах. Он поставил корзину наземь и принялся снимать нас с дерева одну за другой.

— Какие прекрасные книги напишет вами человек, — приговаривал горбун, бережно укладывая нас в корзину.

Тут с пера упала клякса.

На этом и окончились записки чернил.

Промокашка была краснее обыкновенного, и явно дулась. Подумайте, ведь писатель не мог обойтись без нее, а между тем, ручка, чернила и бумага, казалось, совсем забыли о ее существовании, и это ее глубоко уязвило. Только когда чернила упали кляксой на бумагу, ручка заметила промокашку:

— Не угодно ли вам впитать в себя кляксу?

Но промокашка и не подумала сдвинуться с места.

— Не сердитесь, — продолжала ручка, видя, что ей не обойтись без промокашки, — я напишу и вашу биографию.

— Мою биографию, — рассердилась промокашка, — вас об этом никто не просит. Мне просто хочется рассказать о моей теперешней жизни.

— Прекрасно, — согласилась ручка, — мы вас слушаем.

ПРОМОКАШКА

— Я живу фантазией, — начала свой рассказ промокашка, — и все зависит от моей прихоти. Иногда я впитываю в себя всю фразу, другой раз только ее конец или начало. Из кляксы я могу создать самые фантастические фигурки, рожицы, зверей, цветы. При моем даре впитывать чернила, мне часто достаточно одной завитушки, чтобы передо мной возник весь мир, описанный на бумаге. Возьмем для примера биографию ручки… Странно! я ничего не могу разобрать. Уж не виноваты ли в этом водянистые чернила? И почему бы мне самой не пофантазировать и рассказать, чем была ручка в своей прошлой жизни.

— Слушайте, — вслух сказала промокашка, — много-много лет назад ручка была крепкой добротной дверью. За дверью жили добродушные старички. Они бережно обращались с дверью, часто смазывали ее петли, а к праздникам еще чистили и бронзовые украшения. И все было хорошо до того дня, когда дверь вдруг сошла с ума.

— Сошла с ума? — удивленно прервал промокашку графин, — никогда я о таком не слыхивал.

Все хором подтвердили, что они тоже никогда о таком не слыхали, и только ручка, вне себя от негодования, молчала.

— Что поделать, сошла с ума! — повторила промокашка, — кажется ли вам естественным, чтобы двери, при такой спокойной жизни, вдруг стало скучно? А именно так и случилось: двери стало скучно. Она беспрестанно хлопала, не желая ни на секунду оставаться спокойной, и громко скрипела. И в одну особенно тихую ночь дверь, без всякой причины, так вдруг разбушевалась, что сорвалась с петель, и упав на каменные плиты, разлетелась в щепы. Из такой вот щепки и была сделана наша ручка.

— Я все это запишу, — сказала ручка, — не только для того, чтобы присутствующие, но и весь свет знал, какая бессовестная лгунья промокашка: до чего она плоска и как она может впитывать в себя всякую чушь!

— Как вы нетерпимы, — сказал графин, — а ведь в рассказе промокашки есть доля истины, поскольку вы деревянная.

Ручка сделала вид, что не слышит, и обратившись к бумаге, принялась записывать ее повествование.

БУМАГА

— У меня такое чувство, — начала бумага, — будто я голая. Попробую наперед одеться в те мысли и чувства, какими я жила до того, как стала чистым листом бумаги. Из хлопка я волею судьбы превратилась в материю. Из добродушного мечтателя я вдруг стала легкомысленной вертушкой. Не только вкусы и привычки, но и жизнь моя переменилась — ничего общего с той жизнью, которой я жила, когда была хлопком. В огромном платяном шкапу мы висели в несколько рядов: тут были и нарядные платья и совсем простые. От одного их шуршанья могла закружиться голова, но к счастью у меня ее не было. Ах, что за прекрасная жизнь это была!

— Если позволите, я зачеркну «ах», — вставила ручка, — это восклицание давно потеряло свой первоначальный смысл и остроту, оно стало просто ничего не выражающим звуком.

— Ах, нет, — возразила бумага, — у меня без «ах» ничего не получится. Но я вам обещаю не злоупотреблять им в моих других жизнях. Я постоянно ездила с бала на бал, в рестораны, на концерты…

— Постойте, — прервала опять ручка, — насколько я понимаю, это ваша хозяйка выезжала…

— Ах, конечно, хозяйка, — раздраженно сказала бумага, — но все это она делала только для того, чтобы блеснуть мною, всем показать меня. Да и любезности, что ей говорили, относились главным образом ко мне. Эти постоянные выезды все-таки меня под конец начали утомлять, и однажды, вернувшись с бала, я вдруг лишилась чувств.

— Просто вас выбросили, — заметила ручка.

— А когда я пришла в себя, — повысив голос, продолжала бумага, — я уже была книгой. На мне была изумительная обложка, и все, кто проходил мимо витрины магазина, где я лежала, останавливались, чтобы полюбоваться мной. Еще бы! Я получила на конкурсе премию: меня объявили самой лучшей книгой за год. Все книги вокруг меня мне завидовали. Когда я стала книгой, целый мир вдруг оказался запертым во мне: в этом мире время было неподвижно, старики не умирали, а молодые не старели. Из книжного магазина я попала на полку в библиотеку. Прошло много лет. Я переходила от одного читателя к другом, перебывала во многих руках. Особенно мне запомнился один критик. Вот нахальный народ! И это после того, как я получила премию, он вздумал меня критиковать! Он нес такую белиберду, и мне стоило большого труда сдерживать одну из героинь романа, которая все грозилась пойти к нему и окатить его холодной водой.