Сказки - Наталья Кодрянская

Вечером Михайло Иваныч говорил слонам:

— Обезьяны согласились, они стянут у сторожа ключи и откроют все двери, львы обещали, что они перегрызут всех, кто только вздумает вернуть нас силой. Сигнал даст павлин: голос у него не из приятных, но по силе не уступит ламаитской трубе. А медведи пойдут впереди прокладывать кулачищами дорогу. Но главная работа предстоит вам, слоны.

Тут Миша заговорил очень тихо, и лани как ни вострили уши, вытягивая шеи, ничего не могли расслышать.

Всю ночь, по походному, с сумкой через плечо, Михайло Иваныч ждал условного знака.

Шли часы, ночная темь побелесела, а павлин все не подает голоса.

«Не вышло ли какой ошибки, думает Миша, прислушиваясь к каждому шороху: может, обезьяны перепутали, или сторожам кто донес? Да нет, не может этого быть. Не подведут его звери братья».

И только когда совсем рассвело и наступило утро, Михайло Иваныч понял, что надеяться больше не на что.

С той поры стал Миша сумрачный да задумчивый. Весь день стоит у решетки, башкой мотает, хочет понять что же это случилось, почему ничего не вышло, ведь как хорошо обо всем договорились. И по ночам ему не спится. Все ждет: вдруг закричит павлин, подаст знак.

Однажды вечером, когда Миша укладывался спать, кто-то его покликал. Сразу и не признал он: в неволе зрение ослабело, да и слух не тот.

А это была большая обезьяна: в ее лапе поблескивал ключ.

— Михайло Иваныч, — виновато говорила обезьяна, — давно это было, помнишь, наша встреча, наш уговор. С тех пор не раз мы, обезьяны, крали у сторожей ключи. Но наши братья звери никак не могут сговориться и назначить день побега. Сколько споров, драк и потасовок! Кенгуру, как увидела тебя на свободе, каждый вечер сама запирается на ключ: все боится, что ты ее съешь. А волк чуть меня не загрыз: «что это, говорит, за бунт такой обезьяний, разве вас плохо кормят? Не про тебя, обезьяна, свобода писана, вот что!» и велел немедленно ему все ключи отдать и готовиться к съеденью. Да я его слушать больше не стала: дай такому свободу, не обрадуешься. А лиса как просила дать ей ключ от птичника! Обещалась за это: «как, говорит, на волю выйду, построю тебе, обезьяна, дом из фисташек».

— Да ведь она всех птиц сожрет! — возмущается Миша.

— Не съест! — весело подмигнула медведю обезьяна, — их клетка не запирается на ключ, так-простая задвижка, только лиса этого не знает. Да вот еще насчет слонов, ты к ним больше не ходи, долго ль до греха, еще ножищами затопчут. С тех пор, как ты у них побывал, они перестали сны видеть. Как подумать, Михайло Иваныч, свобода: да всякий ли со свободой может справиться? Свобода требовательна. Вот тебе ключ от твоей тюрьмы, делай что тебе по душе. Прощай.

Отпер Михайло Иваныч дверь своей темницы и вышел. Как прямо нос к носу столкнулся со сторожем. Тут Михайло Иваныч учтиво на самом изысканном медвежьем языке принялся объяснять сторожу, что он не против него, и в мыслях дурного нет. И зря его сторож задерживает. «Да вот не набрехала ли чего обезьяна? Надо сейчас же повидать ему всех зверей и дознаться правды».

Что и говорить, Михайло Иваныч горячился. И речь его была бессвязна, а сторож, как ему казалось, явно не хотел его слушать, грубо толкая обратно в клетку.

Медведь поднял лапу.

Тогда сторож обороняясь выстрелил — и Михайло Иваныч повалился наземь.

Сторож любил строптивого медведя, да и все звери и птицы любили его, и на похоронах Михайлы Иваныча был весь зоологический сад.

МЕДВЕДИХА

Вышла темнобурая, смахнула с глаз паутину — паук завесил поутру вход в ее жилище — глянула она вокруг, залюбовалась.

Жарко в поредевших листьях горит рябина.

Тяжело переваливаясь, шла медведиха меж черных стволов. Шумел ветер, шелестя по земле листвой, старые деревья крякали. Без птиц было пустынно и грустно.

Медведиха, нагибаясь, шарила по смятой траве, искала ягод. Колючки больно драли ей лапу, ныла спина.

Как вдруг из-под ее ног выскочил заяц.

Она не была голодна, но по привычке замахнулась — а заяц уж скрылся в кустах.

Недоумевая, она глядела, то на свою косматую лапу, на желтые обломанные когти, то себе под ноги, откуда только что выскочил заяц. Не всегда и раньше бывала удача, промахнется, но никогда не чувствовала она такой досады и чего-то забеспокоилась.

Она глубоко вздохнула и почуяла совсем близко опасность.

Неуклюже ворочая головой, медведиха топталась на месте и думала, уж не лучше ли ей повернуть к себе в берлогу. Но одумалась. И пошла вперед, зорко смотря по сторонам, с тревогой прислушиваясь к стуку дятла. И сама не знала, чего она боится.

Забралась в самую гущу где потемнее и опустилась на землю. Громко сопя, она то ворочалась с боку на бок, то опять подымалась; подле нее стояла медвежья смерть. Медведиха ее не видела, но чувствовала каждой шерстинкой на своем мохнатом теле.

Вдруг ее глаза встретились с желтыми сверкающими глазами рыси: рысь глядела на нее в упор.

А разве кто смел в лесу подымать глаза на чернобурую?

Во весь рост, огромная, грозная, поднялась медведиха, оскалив зубы; в бешенстве бросилась она, расшвыривая и топча все на своем пути. Ее забавляли и поломанные ею ветки и разбросанные вокруг нее, вырванные с корнем кусты, и она радовалась вернувшейся силе.

От ее рева все смолкло в лесу.

Медведиха шла напрямик, не выбирая дороги.

Поредел лес. Рои черных мошек в лучах скупого заката вились слепящей заставой. Пошел мелкий кустарник. И забелело поле.

Медведиха остановилась: с ветром донесло к ней дразнящий запах поживы. Ее и без того вывороченные ноздри еще шире раздулись, в глазах забуравил голодный огонек.

Забирая вправо, пошла она ходче. И очутилась у обрыва, где лес спускался в ложбину.

Осторожно ступая, раздвигала она ветви.

И видит пастушка в широкополой шляпе, его голые сбитые коленки; вороны над полем; собака, задрав голову, с любопытством следит за их полетом; худые рыжие телки, целое стадо, нехотя щиплют обожженную солнцем траву.

Воздух прозрачен, грустно звенит колокольчик.

Смотрит медведиха на мухортого подтелка, который