Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

Мы выступали по линии «Бюро пропаганды художественной литературы». Читали, кто помнит, стихи в школах и библиотеках, в «красных уголках» и актовых залах. Нас слушали. Нам внимали. Нам аплодировали. Нас кормили обедами, а после выступлений приглашали «на пельмени». В старые, могучие даже с виду дома, деревянные, на твердой каменной основе. Большие комнаты, высокие потолки, но удобства – на улице. В дикий мороз! Мягкий свет абажура. Все свое, из погреба: и капустка, и помидорчики, и питье…

Пригласивший, как правило, был местным журналистом и поэтом. Начинался неформальный поэтический вечер и разговор о ней. Все, что к тому времени было опубликовано – ее стихи, биография, проза – было прочитано и отпечатано в душе. Страшно было прикоснуться только к тайне ее смерти. А Елабуга к ней приближала.

Так что всю неделю нашего пребывания я, как непуганый по своей абсолютной молодости заяц, храбро наскакивала на сопровождавших нас партийных (а как же иначе? поэзия – идеологический фронт!) работников: «А когда нас поведут на могилу Цветаевой? Я хотела бы возложить цветы!». «Да никакой могилы-то, собственно, нет. Так себе – условное место», – говорил, краснея, юный инструктор райкома, может быть, даже недавний выпускник университета, в коем тогда же училась и я. «Да и о каких цветах вы говорите – мороз пятнадцать градусов! У нас цветы растут только летом», – добавлял он задумчиво.

Блаженные, до-индустриальные, до-рыночные, морозные елабужские дали…

Руководитель делегации, осторожный, но вполне авторитетный казанский писатель Геннадий Александрович Паушкин, шепнул мне однажды: «Нас обещают повести в тот дом. Только не торопите события!»

Ослепительный, солнечный, морозный, яростно белый день тот настал. По стеклянной стиральной доске широких елабужских улиц, по протоптанной меж глубоких сугробов оледенелой мартовской тропе мы вышли к низкорослому, вросшему в сугроб деревянному дому. Вся недлинная улица, застроенная подобными же домами, примостилась на краю заснеженного по той поре оврага. В том августе он, верно, зеленел…

Только через десять лет, уже в Москве, я вдруг испугалась, что забуду то, что сказала нам тогда хозяйка домика в Елабуге, вынимавшая «жиличку» из петли. Так невероятен мне показался рассказ очевидицы, так потряс мою неопытную душу, что я предпочла это хранить в себе. На долгую, видно, жизнь рассчитывала, не торопилась просветить мир откровением на «цветаевскую тему». К тому же в конце семидесятых к этой теме «не прислонился» только ленивый. Стало модным называть великого поэта по имени, похлопывать по плечу, признаваться в любви, брать трагическую потустороннюю тень в литературные подружки. Тема стала «проходимой». А я никогда не хотела петь в хоре. К тому же у повествования, хранимого на дне моей души, были совладельцы, старшие собратья по литературе – казанский поэт Николай Беляев, к примеру. Как разделить печальное наследство?

Но годы шли – настали времена…

ан, глядь, никто об этом не поведал.

И наступила очередь моя…

Тут, в Лондоне, где я сейчас живу,

кто только не бывает. Я, к примеру,

читала этот текст цветаеведу,

талантливому – даме. Она и то была поражена

прямою речью тамошней хозяйки

Бродельщиковой (я узнала

значительно позднее – кто да что).

И вот какой я записала странный текст,

невыдуманный, впрочем, ни на йоту…

Позвольте процитировать: ведь здесь

ни слова отсебятины, и пусть

раскроет тайну давних. скрытых смыслов

мой поздний, но уместный, комментарий.

Дверь нам открыла маленькая, пожилая (все люди старше сорока казались мне старыми), весьма простоватого вида женщина. Она водила нас по домику и без умолку говорила. И некоторые ее слова теперь, уже почти через тридцать лет, нашли подтверждение в работах исследователей, а некоторые – нет. Судите сами далее по тексту:

Нет, я была в Елабуге когда-то:

весной морозной шестьдесят восьмого.

Застала суетливую хозяйку,

немного очумевшую от славы,

свалившейся на деревянный домик,

ничем не примечательный,

такой же, как прочие убогие дома

вдоль улицы проезжей немощеной

над речкою или понад оврагом

(вокруг снега и лед, мороз и солнце —

я многое могла не различить).

Но помню это стонущее чувство

благоговения, а может, изумленья

пред силою превратностей судьбы.

«Она» пришла сюда на подселенье с сыном.

Хозяйке показалось, что ругала

его частенько, видно, по-еврейски:

была худа, неприбрана, убога —

другой язык на ум не приходил:

«Они не баре…»

«Когда с Муром у них случались конфликты, М. И. иногда кричала… когда они ссорились, говорили всегда по-французски» (Ирма Кудрова, «Гибель Цветаевой», изд. «Независимая газета», 1995 г, стр. 294).

«Они не баре…», – было сказано с очевидной неприязнью, резанувшей меня по сердцу, в ответ на мое уверенное: «Это был французский язык!»

Никто, конечно, и не обязан был любить эвакуированных, пришлых и незваных. Попробуй, купи себе дом в любом маленьком, к примеру, шотландском городке! Или сам сбежишь, или выживут: чужих нигде не любят. Будь ты хоть сам Теннисон.

Вот он – этот стул.

Она на нем сидеть любила.

Потом взяла его. И оттолкнула!

И малость самую до пола не достала.

«Огромная, костистая была…», —

старуха нам сказала.

Вот в этом коридорчике висела,

когда они пришли:

ведь всей семьей тогда окопы рыли..

«И мальчик ейный тоже с нами был!».

«На окопы» ходили все: и постоянные жители, и постояльцы. Это скорее тыловой термин, обозначавший в военное время любую работу на оборонительных объектах. Из книги Ирмы Кудровой теперь можно узнать, что ходили они на расчистку военного аэродрома. Но Анастасия Ивановна Бродельщикова (фамилия ремесленная, мастеровая) сказала нам тогда то, что сказала… Женщина она была маленькая и щуплая. И рост чуть выше среднего мог показаться ей великанским. А коридорчик был крохотный, с низким потолком, мы бестолково и потрясенно в нем толпились (тоже мне – музейная экскурсия!). И думалось мне: жаль, что хлипкий потолок не рухнул. Если подпрыгнуть, его рукой можно достать. Так что не такая уж и огромная была Цветаева Марина…

Вон он – этот гвоздь

с чудовищною шляпкой.

Он заменил традиционный крюк.

А впрочем, гвоздь уж был не настоящий…

Оригинал увез поэт столичный.

«Зачем ему, ей-богу, не пойму…

Как стали люди спрашивать, ходить,