Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

Карла Фридриха и Марии Павловны в Веймаре произошли и большие архитектурные перемены. Была окончательно сформирована театральная площадь, построена гостиница «Русский двор», и сейчас еще поражающая воображение своими интерьерами в дворцовом стиле. Почти во все архитектурные проекты Мария Павловна вложила много души, ума и сердца. И, конечно, собственных денег.

И по сей день жители Веймара благодарны ей за то, что она украсила город скульптурными фонтанами. Очевидно, это была дань ее детским воспоминаниям о Петергофе и Павловске.

При такой врожденной любви ко всему прекрасному, не было ей чуждо и трезвое экономическое мышление. Именно она, русская жена немецкого герцога, стала инициатором учреждения в столице своего крохотного государства сберегательной кассы и сберегательного банка. В основном, чтобы защитить интересы малоимущих слоев населения, пострадавших от многолетних наполеоновских войн. Достаточно смелая и неординарная идея для тех давних времен.

Основание финансового «учреждения», как тогда именовалась сберкасса, произошло 16 февраля 1821 года, в день рождения Марии Павловны. Можно еще припомнить и участие Марии Павловны в знаменитом Венском Конгрессе в 1814 году, на котором решались судьбы посленаполеоновской Европы. Естественно, что пригласил ее с мужем на эту встречу царь-победитель Александр Первый, а для нее просто родной старший брат.

Видимо, всегда оказывалась русская Великая Княгиня в нужном месте и в нужное историческое время! Хотя ей приходилось дважды уезжать из города, спасаясь от наполеоновских войск. Были и другие нелегкие моменты в ее благополучной и деятельной жизни, самый тяжелый из которых – смерть ее мужа в 1853 году.

От брака с Карлом Фридрихом у Марии Павловны родилось трое детей. Они как бы унаследовали не только титулы и доброе имя, но и фамильное везение. Ее старшая дочь Мария стала женой Прусского короля. Вторая дочь Августа стала супругой германского Кайзера Вильгельма Первого. А сын Карл Александр сменил родителей на веймарском престоле.

Редкая, очень редкая женская судьба, осененная добрыми делами, любовью близких и устойчивой благодарной памятью потомков.

Похоронена Мария Павловна, скончавшаяся в 1859 году в возрасте семидесяти трех лет, на историческом кладбище Веймара. Над семейной герцогской усыпальницей по ее завещанию была возведена русская православная часовня. С самого своего рождения и до кончины Мария Павловна оставалась верна религии царственного дома Романовых. Задолго до смерти она высказала пожелание, чтобы ее гроб, осененный православным крестом, стоял, к тому же, на русской земле. Под саркофаг Великой Герцогини согласно ее воле была насыпана специально привезенная из России земля.

Верность, преданность, чистота – вот что могло бы быть начертано на личном гербе русской веймарской герцогини.

Дочь Павла Первого

Принцесса в Веймаре? Наверное, Мари![1]

Да, Марья Павловна, дворец не по росточку.

Вот Павел будь в уме, иль хоть немного жив,

(но уж задушен, жаль), то уж отдал бы дочку

(хорошенькую, что ни говори!)

за шведского иль, там, какого принца.

Но в герцогстве малюсеньком пожив,

ты, милая, уж принялась трудиться.

В строительстве духовного дворца

преуспеянием прославилась. И точка.

А сам-то принц, Карл-Фридрих, мил с лица

и даже гренадерского росточка.

Понравился бы бабушке. И впредь

такие браки никому не в убыль.

Подсчитывая веймарскую прибыль,

даешься диву: надо же суметь

собрать вокруг себя и Шиллера, и Листа,

и Гете – хитреца и златоуста.

И Вагнера гонимого пригреть…

Вот это жизнь! Так удалась на славу!

По Божьему сложилась, видно, слову…

А русский храм, иконы, ладан, миро,

как зов предвечного и истинного мира.

И солнца луч в прощальной благостыни —

на саркофаге русской герцогини.

А саркофаг стоит на отческой земле[2]

в немецком Веймаре, где помнят о добре

и красоте российской Марьи Палны.

Текут века, благих видений полны…

Марина Цветаева в Лондоне

«Лондон чудный. Чудная река, чудные деревья. Чудные дети, чудные собаки, чудные кошки, чудные камины и чудный Британский музей. Не чудный только холод, наносимый океаном»…

Эти строки из лондонского письма Марины Цветаевой в Прагу, Анне Тесковой. Письмо было написано 24 марта 1926 года накануне отъезда из Лондона в Париж, к мужу и детям. Нельзя не заметить странного однообразия определений и эпитетов. Это необычно для эпистолярного творчества Цветаевой, что вынуждает задуматься о причинах случившегося словарного «застоя».

Заставить творца отказаться от словотворения даже на столь малом письменном пространстве представляется маловероятным, если не невозможным. Тогда в чем же дело? В отсутствии вдохновения? В дежурной «отписке» старому адресату?

Но есть и другая догадка: повторы вызваны подсознательным ощущением «чуда-чудного», которое нечаянно и негаданно свершилось. То есть воображаемый, легендарный Лондон туманов, студентов с факелами, марширующих у королевского дворца гвардейцев, «весь Лондон, втиснутый… в представление о нем, вневременное и всевременное» (из письма В. Ходасевичу от 15.04.34), Лондон литературных ассоциаций и волшебных снов, явился во плоти и был опознан. Это было свершившееся чудо обладания призрачным и доселе фантомным объектом.

Конечно же, были и сопутствующие всякой воплотившейся мечте разочарования, они не забылись и через восемь лет после поездки аукнулись в письме Ходасевичу: «Город на моих глазах рассыпался день за днем, час за часом на собственные камни, из которых был построен, я ничего не узнавала, всего было слишком много, и все было четко и мелко – как близорукий, внезапно надевший очки и увидевший три четверти лишнего».

А разве не чудо то, что жить ей в Лондоне пришлось совсем неподалеку от Британского музея (по адресу Торрингтон Сквер, дом номер 9), который, со всей очевидностью, мог сопрягаться в ее сознании с московским Музеем изящных искусств, созданием ее отца.

«Чудный Британский музей», располагающий уникальной коллекцией древностей, был когда-то образцом и примером для И.В. Цветаева, замыслившего и осуществившего великий замысел. Именно в Британском музее Цветаева смогла наконец-то воочию увидеть оригиналы тех прекрасных копий, на которые ориентировался и которыми располагал московский музей. По многим свидетельствам, ей особенно нравился египетский отдел лондонского музея.

«У меня классическая мансарда поэта», – сообщила она в письме к П. Сувчинскому. Тем более странным кажется то, что она не написала в Лондоне ни одной стихотворной строки. Хотя и вправду 1926 год нельзя назвать самым плодотворным в ее творчестве.

Все свободное лондонское время она посвятила работе над разгромной статьей «Мой ответ Осипу Мандельштаму» (о его прозаической