Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

Письменным свидетельствам, даже если они принадлежат руке почитаемого человека, все-таки трудно доверять на все сто процентов. Мало кто обращает внимание на странное противоречие в цветаевских письмах. В упомянутом уже письме Тесковой она писала: «Это первые мои две свободные недели (выделено мной – Л.Г.) за восемь лет (четыре советских, четыре эмигрантских) – упиваюсь». И в этом «упиваюсь» опять скрытый внутренний восторг от нечаянно обретенной свободы: быть не просто наедине с собой, но быть собой (не прачкой, не кухаркой, не женой etc.), что для нее было намного важнее.

Но стихи при этом не пришли, не заселили освободившееся душевное пространство. Воистину, дух дышит, где хочет…

А вот в письме к Раисе Ломоносовой читаем: «Три недели (выделено мной Л.Г.) бродили с ним (с Мирским – прим. Л.Г.) по Лондону… А разошлись мы с ним из-за обожаемой им и ненавидимой мной мертворожденной прозы Мандельштама – «Шум времени»…»

Трудно было поверить в правдивость многократного воспроизведения цветаевских строк в различных статьях и ссылках, пока недавно я не получила из рук Ричарда Девиса, руководителя Русского архива в университете города Лидс (Великобритания), первооткрывателя оригиналов переписки Р.Н. Ломоносовой (Кембридж) с М.И. Цветаевой (Париж) и Б.Л. Пастернаком (Москва), факсимильные копии писем Цветаевой.

Да, в оригинале сказано: три недели. И, если это не поэтическая гипербола, то новая загадка для исследователей цветаевской биографии.

Это странное расхождение в сроках пребывания в Лондоне, зафиксированное рукой поэта, тем не менее, вполне соответствует моему общему ощущению от этой поездки: это описка (оговорка), и она из тех, что, как сказали бы психоаналитики, глубоко укоренена в подсознании пишущего.

То есть, как хорошо было бы, если бы было три, а не реальные – две недели полной свободы от тяжелого и унизительного быта. Тогда написались бы не одна, а три статьи! Появились бы новые контакты. А может быть, и стихи.

Вполне, вполне возможно…

Не хочется вдаваться в подробности личных и творческих взаимоотношений Марины Цветаевой, и в Лондоне и за его пределами, с застенчивым князем (он стеснялся своих ранних стихов и никогда на них не ссылался), могучим во всех отношениях человеком, от большого ума и многой печали вдруг уверовавшим в ленинские идеи (он написал английскую биографию Ленина), под влиянием этих идей вернувшегося в советскую империю в 1932 году и сгинувшего в лагерях в середине тридцатых, как и чуть позже почти вся цветаевская семья.

Эти взаимоотношения подробно рассмотрены в работах оксфордского профессора Джеральда Смита, к которым я и отсылаю пристрастных (и страстных) ценителей цветаевской поэзии, прозы и драматургии.

Интерес к таким незначительным деталям биографии великого поэта, как весьма недолгое пребывание в Лондоне, мог бы быть оправдан, если бы эти детали отразились в ее творческом наследии. Но, увы, великий русский поэт Марина Ивановна Цветаева не оставила поэтических свидетельств о своих лондонских впечатлениях.

Тогда почему исследователи и, более того, любители ее творчества не обходят стороной эту деловую, в общем-то, поездку, связанную с попыткой поправить материальное положение? Как ни приземленно это звучит, но ведь и отражает истинное положение вещей.

Полагаю, случилось сие только потому, что великий город все же оставил в душе поэта некое «послевкусие», если М.Ц. и годы спустя возвращается к пережитым в лондонской поездке ощущениям.

Они были довольно просты для столь сложного душевного механизма, каковым являлась, позволю себе эту вольность, молодая, полная сил, Марина Цветаева в марте 1926 года, присевшая (представим себе это) на скамейку в Гайд-парке и увидевшая картинку, которую запечатлел один тогдашний старательный фотограф.

Эта фотография и сейчас висит в кафе у озера Серпантин в Гайд-парке, и она помечена важной для наших предположений датой: 1926 год.

На фото – некая сухонькая леди в наглухо закрытом, что называется пуританском платье и с длинной розгой в руке гонится за гурьбой совершенно голых мальчишек, видимо, только что искупавшихся в озере.

Картинка очень верно отражает нравы того благословенного, канувшего в Лету, времени, когда в самом центре Лондона не принято было предъявлять окружающим свою наготу.

А беспримерная нагота души, которую являла в своих текстах Марина Цветаева, в те времена тоже могла бы отпугнуть английского читателя, не привыкшего к полному обнажению чувств и раскаленных, как оголившийся провод, поэтических страстей. В свое время и лорд Байрон был вытолкнут за пределы любезной отчизны, в том числе, и по этой причине.

Тем не менее, несмотря на все синтаксические и текстологические трудности, продолжают множиться переводы поэзии Цветаевой на всевозможные языки, в том числе и на современный, давно привыкший к поэтическим (и прочим) вольностям, английский.

Теперь редко кто вспоминает о том, что в самой России стихи Марины Цветаевой почти двадцать лет (со дня смерти в августе 1941 года до начала 60-х годов) пребывали в полном, почти обвальном и несправедливом забвении.

Они как бы вынужденно созревали в винных подвалах памяти, в хранилищах немногих, родственных человеческих душ, и, как она сама в ранней юности предсказала, вызрели до степени абсолютной драгоценности.

«она просила лишь сад под старость…»

За этот ад, за этот бред,

пошли мне сад на старость лет…

М.Ц.

она просила лишь сад под старость

она просила – а мне досталось

судьба могла бы стать посмиренней

из всех елабуг – под сень сирени

из всех елабуг до края света

под сенью радуг – за что все это?

в тисках гнетущих для душ невинных

в краях цветущих и соловьиных

лишь по молебне сад расцветает

а город древний – кто был – тот знает

Чужестранница

Много лет тому, в ранней студенческой юности, довелось мне побывать в Елабуге в составе делегации казанских поэтов и писателей. После одного из многочисленных в те годы «совещаний молодых писателей», допустим, Поволжья, меня как перспективную поэтическую единицу (а как это иначе понимать?) включили в «писательский десант». Была в ходу и такая полувоенная терминология…

Был снежный и морозный март. Елабуга утопала в лебедином пуху, без примесей выхлопной грязи. После Сибирского тракта Казани с обильными, немереными стадами ревущих днем и ночью машин, превративших снежные сугробы в обугленные черные головешки, Елабуга предъявила нам первозданную чистоплотность природы. На то малое время, что оставалось до строительства камских автогигантов. Досталось, думается, от