Сады земные и небесные - Лидия Николаевна Григорьева

«Написала здесь большую статью. Писала неделю, дома писала бы полтора месяца…» (из письма А. Тесковой).

Скорее всего, ее возмутило ироническое отношение Мандельштама к царской семье (а Цветаева как раз в это время работала над поэмой о гибели венценосной семьи) и его, прямо скажем, неординарное отношение к добровольческой армии и войне в Крыму, которые Мандельштам рассматривал только с точки зрения перенесенных им лично опасностей.

Следует учесть, что сама Цветаева в это время находилась в весьма непростых обстоятельствах. С каждым годом нарастало сопротивление эмигрантской среды ее ярким идеям, неординарным поступкам и новаторским поэтическим поискам и находкам.

И чем мощнее становился ее личностный энергетический напор, чем сильнее и ярче взвивались в надмирные просторы поэтические протуберанцы ее произведений, тем больше людей уклонялось от общения и с ней, и с ее текстами.

В эмиграции Марина Цветаева как бы попала в щель меж двумя временными пластами: в ней жила Россия, которая перестала существовать. В такой ситуации «письма русского путешественника» не напишешь, ибо адресат этих писем должен жить на родине, и автор знает, что вернется туда даже из самого долгого путешествия…

Но вернутся ли туда хотя бы написанные в изгнании книги? Такой уверенности у нее к середине 20-х годов не было. Надежда на «обратный ход» истории еще не проникла в ее дом под видом «Союза возвращения на Родину», оказавшегося, о чем тогда не многие догадывались, всего лишь умелым прикрытием для работы сталинского НКВД в Европе.

Как-то забывается и не берется в расчет социальный статус изгнанников первой волны эмиграции. Юная Марина была не «товарищ» и не «гражданка», а прирожденная барышня, барыня-сударыня (без тени привычной иронии).

Когда в 1916 году она с молодым мужем Сергеем Эфроном и двумя дочками (вторая умерла в малолетстве, в годы гражданской войны) переехали в съемную квартиру в Борисоглебском переулке, с ними в дом вселились семь человек личной прислуги.

С учетом привычного для ее семьи дореволюционного уклада, надо ли напоминать, как тяжело ей было осваивать «новый быт» так замечательно «брейгелезированный» молодым Николаем Заболоцким (в первой книге «Столбцы») и доведенный до абсурда в прозе Михаила Зощенко?

Чем непривычнее бытовые тяготы – тем они тяжелее.

И вот в Лондоне, в марте 1926 года, случилось еще одно чудо-чудное: отсутствие повседневных бытовых хлопот. Ни стирки, ни мойки посуды, ни готовки на всю немалую семью.

Она опять, как в дореволюционной России, была только поэтом. И поэтом, чрезвычайно высоко ценимым принимающей стороной в лице замечательного критика, выдающегося пропагандиста русской культуры (его учебник по русской литературе, написанный на английском языке для колледжей и университетов, до сих пор считается непревзойденным) Дмитрия Петровича Святополка-Мирского.

Движимый скорее сочувствием к ее бедственному положению, чем любовью к ее творчеству, которое он, кстати сказать, не сразу оценил по достоинству, светлейший князь (Рюрикович) Дмитрий Святополк-Мирский использовал весь свой авторитет в английской академической среде (переговоры с влиятельной в лондонских интеллигентских кругах русской писательницей Тырковой-Вильямс, с известными музыкантами: в те времена их принято было приглашать на литературные вечера в качестве участников), чтобы эта поездка состоялась.

К приезду Цветаевой он напечатал в одном из ведущих Лондонских журналов «The New Statesman» весьма подробную аналитическую статью о ее творчестве, награждая пребывающего с визитом в Лондон никому тут доселе неведомого русского поэта (к тому же, женского пола, что было тогда редкостью) не просто любезными эпитетами или скороспелыми авансами.

Это была серьезная попытка дать оценку словотворческому дару Цветаевой. Вернуть стиху его оригинальное звучание, освободить его «от тирании греческого, латинского и французского синтаксиса…», – так определил критик ее литературные устремления.

Сама тридцатитрехлетняя поэтесса вряд ли думала о своем творчестве в подобном ключе, но ведь критики и университетские ученые для того и существуют, чтобы разъяснять поэтам их творческие задачи.

Стараниями Дмитрия Петровича были устроены два творческих вечера. Но тут есть разногласия: по некоторым сведениям вечер был всего один.

Во всяком случае, об одном из них, состоявшемся 12 марта (до сих пор еще исследователи спорят, где именно – в английском Пен-клубе, Русском Доме или в Королевском колледже лондонского университета, в котором читал лекции сам светлейший князь), сохранились письменные свидетельства. «Стихи доходили», – сообщила, как о самом важном, М. Цветаева в письме к Сувчинскому. И ему же написал Д. Мирский: «Вечер М.Ц. был удачен – особенно в денежном отношении (больше, чем я ожидал)». И после поездки Цветаевой в Лондон, несмотря на некоторое охлаждение личных взаимоотношений, Мирский продолжал высоко ценить ее творчество: «Цветаева – первая из поэтов-женщин России и второй по величине (после Б. Пастернака (Л.Г.)) поэт России».

Он много лет, почти до самого своего возвращения в Россию (в 1932 году), входил в комитет помощи Марине Цветаевой, который он же и организовал (вместе с известным адресатом ахматовских и мандельштамовских стихов Саломеей Гальперн), и отдавал в этот комитет значительную часть своей зарплаты.

Эти деньги, судя по письмам Цветаевой, уходили в основном на оплату и обогрев жилья, и когда, с отъездом князя в Советский Союз в начале тридцатых годов, помощь прекратилась, Марина Цветаева написала отчаянное письмо в Лондон Саломее Гальперн, даме и состоятельной, и добросердечной.

И мандельштамовская «соломинка» еще некоторое время помогала поддерживать огонь семейного цветаевского очага, едва-едва теплившегося на холодном эмигрантском ветру в дальнем пригороде Парижа.

Только на первый взгляд может показаться странным то, что после возвращения в Россию Д.П. Святополк-Мирский ни разу не упомянул имя поэта Марины Цветаевой в своих многочисленных критических и научных статьях. Следует помнить, что в середине тридцатых годов это было уже почти невозможно из-за всеобщего страха перед репрессиями. А им подвергались деятели советской культуры, тем более бывшие эмигранты, даже по менее значительным поводам.

Тем более отрадно отметить, что ранней весной двадцать шестого года, прошлого, ХХ века, усилия Святополка-Мирского по созданию максимально благоприятных условий для визита Цветаевой в Лондон, увенчались успехом.

Ведь одной из причин цветаевской поездки из Парижа в туманный Альбион была попытка поправить тяжелое материальное положение семьи. Дело усугублялось тем, что интеллигентный, любящий и понимающий муж Цветаевой – Сергей Яковлевич Эфрон – обладал, на мой личный взгляд, неистребимыми качествами натуры «вечного студента».

Он, безусловно, старался обеспечить случайными заработками жену и двоих детей, но у него, и вследствие тяжелой общественной ситуации в Европе между двумя великими войнами, и вследствие личных особенностей характера, все довольно часто сводилось к прекраснодушному прожектёрству.

Это был многолетний супружеский союз младшего брата и старшей сестры, да простится