Безумие Гёльдерлина. Жизнь, поделенная надвое - Джорджо Агамбен

единственное и неизменное, в комедии же имена не определяют чью-то судьбу или вину, они случайны, они всегда остаются лишь прозвищами, не становятся подлинными именами. Они как стихотворения, существующие во множестве версий, – и это ником образом не ставит под сомнение ни их «более бесконечную связность», ни их единство. Точно так же множественно и вместе с тем бесконечно цельно и имя их автора.

Термин «анаколуф» дословно означает «лишенный последовательности, разъединенный», и, если рассуждать в таком ключе, все творчество Гёльдерлина в период безумия – это анаколуф. Помимо разрушения грамматико-синтаксических связей, однако, в нем обнаруживается и еще один тип распада – назовем его «театральным». В аттической трагедии есть такой элемент, как парекбаза, или парабаза (parekbasis, буквально «выход сбоку»), – это момент, когда главные актеры уходили со сцены, а хористы смещались в сторону просцениума и оказывались в месте, называвшемся logeion – «место слова». Там они снимали маски и обращались напрямую к зрителям. К этому приему не единожды обращался Фридрих Шлегель, видя в нем не столько самую примечательную особенность аттической комедии, но и черту, свойственную романтической литературе. «По форме древнеафинская комедия совершенно сходна с трагедией. Как и в трагедии, в ней содержатся хоровая и драматически-диалогическая часть, а также монодии. Единственное отличие состоит в парекбазе, речи, в которой посреди пьесы хор от имени поэта обращается к народу. Этим пьеса совершенно прерывалась и устранялась (eine gänzliche Unterbrechung und Aufhebung), и в этой паузе, как и в самой пьесе, царила безудержная вольность; хор, выходящий на самый край просцениума, говорил величайшие грубости народу. От этого выхода происходит и название»[164].

По мнению Шлегеля, посредством парекбазы поэт освобождается от диалектики тезиса и антитезиса, которые затем должны заново объединиться в мысленном синтезе, и философ, пользуясь романтической иронией, приводит две стадии их непримиримого разрыва. Произведение, которое создается таким образом, не пример формы, а «в высшей степени антиформа, или же поэзия природы» (die höchste Antiform oder Naturpoesie)[165]. Можно сказать, что Гёльдерлин постоянно прибегает к одной из разновидностей этого театрального приема и доводит его до крайности. Он как автор не стремится сложить цельное представление о фигуре поэта, а показывает ее основополагающую и комическую разрозненность. Перед «публикой», то есть теми, кто навещает его, он постоянно то входит в роль поэта, то выходит из нее, поэтому невозможно понять, когда именно он пребывает внутри этого образа, а когда – вне его. Романтическая ирония здесь достигает своего пика и одновременно низвергнута, посему посетителям никак не узнать, кто именно спрашивает их: «Мне стоит сочинить что-то о Греции, о весне или о духе времени?»

Оборот, который совершает поэтический текст, повторяет и возвратное движение от чуждого к родному (или национальному) (vaterländischer Umkehr), которое определяет то, к чему в глубине своей стремится полярное мышление Гёльдерлина, начиная с письма Бёлендорфу и заканчивая «Примечаниями к Антигоне». Поскольку самобытное является исключительно в слабости, обрести его можно, лишь пройдя оборотный путь, сначала пролегающий через чуждое. К своему происхождению, или истоку, возможно лишь оборотиться, вернуться, при этом ни разу не окунувшись в него. Свободное пользование собственным – самое сложное, что есть в мире, поскольку собственным нельзя овладеть раз и навсегда как некоей данностью, но его можно испытать, познав слабость и лишение. Как следствие, оно неизбежно принимает форму состояния или привычки в том смысле, который вкладывает в сходные понятия Аристотель в одном из фрагментов «Метафизики» (Гёльдерлину, вероятно, он был знаком). Слово hexis возникло от echein («иметь») и буквально означает «имение, обладание», аналогичным образом существительное «суть» произошло от формы глагола «быть», и оно напрямую связано с лишением, ведь состояние – то, чем ни при каких условиях невозможно овладеть («Отсюда очевидно, что нельзя «обладать» этим «обладанием» [echein hexin], ибо в таком случае пришлось бы идти в бесконечность, если бы можно было «обладать обладанием обладаемого»[166]). Таким образом, владеть собственным происхождением возможно, если только оно заключено в «обитаемую» форму, лишенную права владения, и становится местом пребывания или же привычкой: ее нельзя обрести, к ней можно лишь приспособиться. Обладать обладанием, если довести эту мысль до логического завершения, – это исключительно способ существования, образ жизни.

Эмиль Бенвенист в своем знаменитом лингвистическом труде выделяет в индоевропейских языках два способа образования имен, обозначающих действие: те, которые выражают способность или же возможность (индоиранские существительные на – tu, греческие на – tys, латинские на – tus), и те, которые выражают объективно совершенное действие (они имеют окончание – ti в индоиранском, – sis в греческом, – tio в латинском). Следовательно, латинское actus – это состояние или способ, посредством которого некто или нечто действует или может действовать, а actio – объективированное действие; ductus – то, каким образом нечто ведется или может вестись, ductio – процесс ведения или передвижения при помощи тяги; gestus – манера вести себя, gestio – доведение чего-то до конца[167]. Точно так же супин, образующийся прибавлением суффикса – tu, «имеет потенциальное значение: cubitum ire – «пойти спать» – это не совершённое действие, но его теоретическая возможность»[168]. Здесь легко распознать то же различие, которое проводит Аристотель между потенцией, или возможностью (dynamis), и актом (energeia). Но вместе с тем, если развить мысль Бенвениста, из нее можно вывести несколько полезных умозаключений, помогающих лучше понять, как связаны эти две категории.

Возьмем латинский термин «габитус» (habitus): поскольку он имеет окончание – tus, он выражает склонность или возможность, или точнее – состояние, в котором мы имеем дело с потенцией, или возможностью, а не с ее действительным воплощением (ему будет соответствовать греческое hexis, латинское habitio возникло несколько позже). Тогда становится понятно, почему Аристотель при помощи термина hexis, который, как и все существительные на – sis, обозначает совершённое действие, пытается помыслить нечто среднее между потенцией и актом и сталкивается при этом со сложностями, которые не так просто преодолеть. Если воспринимать потенцию в том виде, в каком она является нам в языке, – это нечто несуществующее, оно лишь предваряет акт, в котором воплощается, и потому, с другой стороны, – это единственный способ, каким мы можем овладеть тем, что совершаем. То есть мы в состоянии «обладать» поступками, поскольку рассматриваем их как то, что для нас доподлинно возможно: стоит только задуматься о действии и о том, как оно производится, оно настолько отделяется от исполнителя, что его приходится вменять ему супротив воли (здесь речь о вине, лежащей в основе правовых норм и жанра трагедии).

Состояние или привычка – они же обитающая жизнь, которой мы ищем определение, – снимает противоречие