О женской стыдливости - Жан-Клод Болонь

Об этом пишет Орас Ресон в книге «Гражданский кодекс. Полное руководство правил поведения в обществе, хорошего тона и манер» (1830).

Самые лояльные руководства советуют женщинам по крайней мере не курить в карете с откинутым верхом, в поезде, на улице, в кабаре, в кинотеатре, «во всех общественных местах, где это могло бы вызвать возмущение окружающих». Женщина курит у себя дома, в гостиной у друзей или в холле отеля — единственном публичном месте, где правила приличия позволяют ей это делать. И разумеется, она может курить только белые и легкие сигареты — такие советы можно прочитать в книге Берта Бернажа «Знание правил хорошего тона и светских обычаев» (1928).

Спиртные напитки — это тоже привилегия мужчин. Если и можно поискать происхождение такой дискриминации в древних табу, чему посвящена работа Робера Лаффона «История нравов и культуры потребления наших напитков» (1991), то не подлежит сомнению, что в классическую эпоху причина, по которой употребление спиртных напитков запрещено женщинам, связана со стыдливостью. В 1665 году Локателли пишет, что француженки не пьют вино, «а если бы они его и пили, то воздержались бы оттого, чтобы рассказывать о таких недостойных вещах, ведь во Франции одно из самых обидных оскорблений, которое можно нанести благовоспитанной женщине, — это сказать, что у нее изо рта пахнет вином». Его свидетельство подтверждает венецианский посол XVI века Жиром Липпомано: «Пьяны были разве что только женщины, продающие на рынке селедку, и уличные торговки».

Частенько мы видим только то, что хотим увидеть: вера в женскую стыдливость застит глаза путешественников, художников и писателей. Благородные дамы из высшего общества вовсе не обречены пить лишь свежую воду с миндальным молоком. Показательный пример — мадам де Вильдьё, умершая в 1683 году от пьянства, а также принцесса де Конде в 1718-м. Высшая французская аристократия умеет закладывать за воротник. При дворе Короля-Солнца «напиваться — обычное дело для женщин», они «пьют больше, чем мужчины»: маркизу де Ришелье часто можно увидеть пьяной; герцогиня де Бурбон употребляет много спиртного, при этом совершенно не пьянея, в отличие от своих дочерей, которые упиваются до потери сознания; мадам де Берри смакует ром; мадам де Монтеспан и ее дочь хлещут крепкий ликер, как воду. Тем не менее в коллективном сознании, в словаре и в обычаях женщины продолжают ассоциироваться с легкими напитками, сладкими винами, «дамскими ликерами».

Отныне любые действия, выходящие за рамки нормы (опьянение, рвота), кажутся более непристойными у женщин, чем у мужчин. Один из путешественников по Испании в 1655 году был потрясен, увидев, как его пьяная хозяйка пришла помочиться в конюшню прямо на глазах у всех, кто там был. Одно неприличное действие влечет за собой другое.

Фламандские художники охотно изображают на своих картинах и гравюрах, где-нибудь в углу, мужчину, который мочится, или испражняется, или которого рвет. И лишь в редчайших случаях можно увидеть на картинах женщину, занятую тем же (за исключением знаменитого рисунка Рембрандта или гравюры Жана-Жака Лекё), по крайней мере, вплоть до французской революции, когда искусство буквально наводнили подобные карикатурные изображения. В Брюсселе появляется скульптура только писающего мальчика. Любопытно, что в том же направлении идут и исторические анекдоты: можно процитировать несколько примеров, когда мужчины принимали посетителей, сидя на стульчаке (Генрих III, Людовик XIII, Людовик XIV, герцог де Вандом, Альберони, Ваттевиль и т. д.), и довольно редко можно услышать подобное о женщинах. В этой связи Гедеон Таллеман де Рео в своей книге «Анекдоты» упоминает Марию Медичи, но та принимала только принцесс. Шуточных историй о дамах, отправляющих свои естественные потребности в публичных местах, не испытывая при этом никакого стыда, намного меньше, чем о мужчинах, и женщины в рассказах подобного рода обычно сопровождают свои действия стыдливыми жестями, или в этих историях высказываются недвусмысленные осуждения такого поведения. Так, в одном из рассказов, мадам де Шавиньи просит сопровождающего ее аббата отвернуться, «пока она мочится в кювет». Мадам де Лафайет, фрейлину королевы, жестоко высмеивают за то, что она не смогла удержаться и описалась от безудержного смеха. Она не осмеливается встать, опасаясь, как бы все не заметили «большую лужу», которую ее подруги пытаются выдать за лимонный сок. Женская стыдливость, несомненно, способствовала бы тому, что инцидент был бы исчерпан, если бы речь не шла о фаворитке короля, к которой королева ревновала своего супруга.

Такое же парадоксальное проявление стыдливости можно увидеть в знаменитом письме принцессы Палатин (герцогини Орлеанской), в котором она описывает способ отправления естественных надобностей в замке Фонтенбло. Она прячет за нарочитой вульгарностью свое чувство неловкости за то, что в этом дворце, где отсутствуют соответствующие удобства, просто невозможно изолироваться: «Все видят, как мы срем: мужчины, женщины, девочки, мальчики, аббаты и охранники-швейцарцы». Унизительность действия, вульгарность которого она ощущает, заставляет ее прятаться за бравадой: «Я прощаю это грузчикам, солдатам-охранникам, носильщикам и людям подобного пошиба». Герцогиня испытывает чувство унижения только перед мужчинами и людьми низкого происхождения, и она адаптирует свою речь к языку, свойственному им. А в своем письме, написанном по-французски и адресованном жене курфюрста в Ганновере, эта принцесса, немка по происхождению, с удовольствием подбирает слова на чужом для себя языке. Если во времена, когда во французском обществе существовали антигерманские настроения, принцессу Палатин называли «по-шутовски деревенским именем» Гретхен, и она чувствовала себя потерянной при изысканном дворе, то Дюклуа, напротив, свидетельствует о ее бескомпромиссной добродетели: «Эта принцесса, обладающая здравым смыслом, является олицетворением целомудрия, чести и приличия», но она «откровенна до грубости», — пишет он в книге «Тайные воспоминания» (1820). Это стыдливая и скромная женщина, которая вынуждена скрываться под маской вульгарности.

Литература для простонародья, непристойные гравюры и романы XVIII века без видимых комплексов подходят к актам дефекации и мочеиспускания, независимо от половой принадлежности. Кроме того, избыток произведений подобного рода даже свидетельствует о важной роли стыдливости. Не будь ее — не существовало бы никаких нарушений норм приличия. А без них — никакого комизма в непристойности, никаких признаков волнения при взгляде на неприличную гравюру, никакой философии в будуаре. «То, что наиболее грязно, постыдно и запрещено, и то, что больше всего раздражает наш разум, — это всегда то, что дает нам восхитительную разрядку», — подтверждает де Сент-Анж молодой Евгении из книги маркиза де Сада «Философия в будуаре». Я не могу согласиться с мнением Роже-Анри Герана, который не видит ничего возмутительного в скатологической литературе XVIII века. Об этом