Дурман Востока: По следам Оруэлла, Конрада, Киплинга и других великих писателей, зачарованных Азией - Давид Хименес

Больше мы не виделись. Спустя несколько месяцев мне сообщили о его смерти. Семьи у него не было. Он оставил свое духовное пристанище жителям деревни – и им же посвятил незаконченную книгу.

Профессор сто раз облетел мир и знал его недостатки. Он бежал от войны и сколотил состояние на людской жадности. Делил хлеб с современными пиратами и великими художниками. Познал радость щедрости и горечь предательства. За день менял один континент на другой просто ради того, чтобы навестить друга. Жил будто кочевник, оставаясь в том или ином месте ровно столько, сколько нужно, чтобы захотеть вернуться туда снова. И пустил корни в раю, чтобы узнать, что он им не является. Пропустив этот мир сквозь себя, он – как никто другой что до, что после него – верил: Япония – надежда для всего человечества.

Преодолев безумие тоталитаризма, лишившись после Второй мировой войны имперских притязаний, стали ли японцы избранными? Страной, способной указать путь другим народам? В одни дни мне казалось, что да, в другие – что нет. Да, это страна с наименьшим количеством убийств и самым развитым гражданским обществом в мире, с честными людьми, самой большой продолжительностью жизни, продуманной политикой, самым большим процентом среднего класса среди населения, страна, способная восстать из пепла и соседствовать с другими, не мешая им. Но вместе с тем это страна, не способная обновляться, застрявшая в летаргическом сне, последовавшем за кризисом 1991 года, погрязшая в заплесневелом национализме и, местами, ксенофобии, страна чудовищно бюрократизированная и безумно приверженная традициям, причем далеко не всегда почтенным.

Япония не лучше других стран и не свободна от уродливых недостатков, но сложно представить себе другое общество, столь же способное раз за разом взмывать с самого дна в горные выси и парить там достаточно долго, чтобы поверить в возможность другого мира. И этого достаточно, чтобы допустить, что мой любимый профессор Кунг мог быть прав в отношении Японии.

10. Тициано Терцани. Таиланд

В одном из переулков, выходящих на проспект Сукхумвит, в двух шагах от места, где я прожил десять лет, стоит щит, уведомляющий о строительстве новых апартаментов. «Добавь в cвою жизнь роскоши!» – призывает рекламный слоган. Казалось бы, что тут удивительного: по всему городу строятся сотни подобных зданий, накрывших в последние годы и Бангкок волной из стекла и бетона. И все же это место – особенное: еще недавно здесь стоял «Дом черепахи», бывший резиденцией Тициано Терцани (1938–2004) в период с 1990 по 1995 год. Именно здесь итальянский автор написал одну из лучших книг о путешествиях, посвященных Юго-Восточной Азии, – «Предсказатель поведал мне» (Un undovino mi disse).

Журнал Architectural Digest описывал жилище итальянца как «роскошный тропический оазис в сердце цементных джунглей». Тиковый дом в традиционном тайском стиле, окруженный тропическим садом, пруд, заросший цветами лотоса, разного рода диковины, которые журналист привозил из своих поездок. Сам Терцани говорил, что это самый красивый и удивительный дом из всех, что у него были. Безусловно, имелись и определенные недостатки: комнаты осаждали тучи комаров, то тут, то там шныряли крысы, охотившиеся на экзотических птиц из коллекции Терцани. Больше всего Тициано сокрушался, когда крысы загрызли Кальяса, соловья, «отвечавшего на свист самыми потрясающими ариями, которые я только слышал в своей жизни».

К середине девяностых Терцани устал от прогресса, все нарастающего и все ближе подступающего к его оазису, и покинул Бангкок. После его отъезда «Дом черепахи» – в пруду жила самая настоящая столетняя черепаха – превратился в ресторан Lai Thai. Дальнейшая продажа участка, расположенного в одной из самых престижных зон города, к тому же активно застраивавшейся акулами девелоперского бизнеса, была исключительно вопросом времени. В интернете появилась петиция о сохранении этого места как объекта культурного наследия, но деловая Азия не знает сантиментов.

Терцани с отчаянием писал о том, как меняется Бангкок. Все градостроительные планы последних десятилетий в этом городе можно описать одной фразой: утверждению подлежат любые проекты, предполагающие выгоду для элиты страны, включая Управление короны по делам собственности, посредством которого тайская королевская семья увеличивает свое состояние. Итальянский писатель с ужасом смотрел, как каналы азиатской Венеции – и снова эти сравнения – закатывают в асфальт и лодки сменяются гудящими в бесконечных пробках автомобилями, как храмы окружают все более и более высокие небоскребы, как рынки уступают место торговым центрам, как уличных торговцев едой, предлагающих за смешные деньги блюда, которые не купишь ни в одном роскошном ресторане, сменяют сети кафе и гамбургерных. «Этот город никогда не был красивым, но в нем было свое очарование», – пишет Терцани о месте, где счастливо прожил несколько лет с женой и двумя детьми.

А когда счастье кончилось, он уехал.

В 2004 году – как раз когда я сам переехал в Бангкок, даже не думая, что тоже обрету здесь счастье, воспоминания о котором будут преследовать меня всю жизнь под маской ностальгии, – Терцани не стало. Он принадлежал к поколению журналистов, которых необратимо изменили индокитайские войны. Многие из этих репортеров были живой копией Томаса Фаулера из «Тихого американца» Грина: людьми с запутанной личной жизнью, которых привели на Восток тайные страсти. Джим Прингл – еще одна легенда того времени, с которым я подружился по приезде в Таиланд, – рассказывал, что в шестидесятые в Камбодже журналисты традиционно заканчивали рабочий день в заведении «У мадам Шанталь», самой отвратительной опиумной курильне Юго-Восточной Азии: «Мы раздевались, накидывали парео, ложились и болтали. После опиума отзвуки разрывов бомб, сбрасываемых В-52, становились все тише и тише».

Мне бы очень хотелось, чтобы в мою бытность молодым журналистом кто-нибудь дал мне такой совет: «Не пытайся подражать старшим коллегам, иначе рискуешь выглядеть как нелепая пародия». Уж лучше смириться с тем, что твой потолок на ниве развлечений – обычная пьянка в компании туристов и местных мажоров, и потратить сэкономленные силы на то, чтобы попытаться хотя бы приблизиться к качеству работы ветеранов журналистики, умудрявшихся между опиумом и борделем выдавать лучшие материалы за всю историю нашего ремесла.

В Клубе журналистов о путешествиях и подвигах Терцани рассказывали удивительные истории. Разумеется, они были порядком приукрашены: настоящие легенды не мешают другим славить себя. При этом все, кто знал этого итальянского журналиста лично, говорили о нем с уважением и восхищением. Расширение Бангкока, из-за которого Терцани в конце концов уехал, к моменту моего появления здесь только ускорилось, но я каким-то чудом умудрялся не замечать уродующих город изменений. Я был терпимее Терцани к эксцессам азиатского прогресса, понимая, что это неотъемлемая часть объяснимого стремления наверстать упущенное после десятилетий колониализма, войн, геноцида и нищеты. Азия стала подниматься на ноги начиная с восьмидесятых годов прошлого века и сумела отомстить за свои обиды. Азиаты решили сделать то, на что у европейцев и американцев ушло двести лет, – за двадцать. С каждым годом миллионы людей вырывались из нищеты. Сопутствующий ущерб – грязь, шум, утрата тысячелетних традиций – воспринимался как неизбежная плата за прогресс. Азия осознанно приняла решение не оглядываться назад. Терцани же сокрушался, что азиаты позволили снова завоевать себя без единого выстрела, и сетовал, что они не понимают: делая выбор в пользу западной экономической модели, индивидуалистического капитализма и хищнического стяжательства, они продают душу дьяволу.

Восток и Терцани двигались в противоположных направлениях: чем глубже этот регион проникался духом Запада, тем сильнее писатель напитывался Востоком. Чем материалистичнее становилась Азия, тем крепче итальянец цеплялся за исчезавшую на глазах духовность. Чем больше жители Востока поддавались очарованию Голливуда, тем быстрее Тициано поворачивался спиной к собственному западному миру. Терцани полюбил медитацию. Стал избавляться от материального. Принялся изучать восточные практики, противопоставляя их рациональной европейской культуре. И пока все вокруг него ускорялось в попытке достичь все больших результатов, сам он, наоборот, замедлялся. Накануне 1993 года он вспомнил, как пятнадцать лет назад какой-то колдун из Гонконга сказал ему: «Берегись! В 1993 году тебя поджидает смертельная