Морские истории - Иван Степанович Исаков

было слишком чудовищно, слишком по-звериному... Впрочем, я оскорбляю зверей, делая подобное сравнение, поэтому я не буду пересказывать того, что сохранила жестокая память, причем сохранила навсегда.

Когда один из аскеров поволок женщину под мост, мне пришлось совершенно тихо соскользнуть в реку, причем, когда ноги коснулись дна, грудь оказалась над водой, почему я вынужден был сделать еще два боковых шага, пока на поверхности осталась только голова. Очевидно, теперь меня не было видно, так как я сам тоже ничего не различал на берегу, даже края каменной площадки.

В этот момент Климент Ефремович, слушавший до того как зачарованный, очевидно, в глазах своих допустил выражение какого-то сомнения. Во всяком случае, поэт это почувствовал.

Тогда, переменив интонацию и напряженный тембр своего голоса, как будто он делал сноску или примечание к рассказу, Лахути неожиданно сказал товарищу Ворошилову:

— Когда я говорю с вами, у меня перед глазами неотступно находится образ того, в присутствии которою человек не может допустить лжи.

Только теперь присутствующие заметили, что позади председательского кресла, в дальнем углу салона, образованного ахтерштевнем, висел большой портрет Ленина. Вот почему Лахути, обращенный лицом к маршалу, невольно видел взгляд Ильича то справа, то слева от головы наркома, сидевшего в конце стола.

Оглянувшись, Клим немного смутился, но одним искренним жестом разрядил обстановку, так, как будто никакого недоразумения не было.

С прежней интонацией и напряжением Лахути продолжал.

— В первое мгновение, стараясь делать свои движения абсолютно бесшумными и поглощенный только этим, я не почувствовал леденящего холода, тем более что из-за силы течения, бесцеремонно выталкивающего меня из-под моста, приходилось стоять чуть наклоненным навстречу потоку. Но через несколько минут тело, сжатое железными обручами холода, стало деревенеть, периодически пронизываемое огромными ледяными иглами.

Постепенно застывал мозг. Теперь к смертельному охлаждению присоединился страх, что я не смогу совладать с челюстями и они начнут громко лязгать.

Если из-за темноты отказывались служить глаза, то обостренным слухом воспринимались не только слова, гулко резонирующие под сводом моста, но и каждое движение... даже стесненное дыхание этих людей.

Ведь они находились всего в двух-трех шагах и почти на уровне моей головы.

— Возьми меня в жены, богатырь... Я буду целовать твои ноги...

— Заткнись... стерва!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Очевидно, временами я терял сознание, инстинктивно удерживая равновесие в противоборстве с укрывавшей, но одновременно выталкивающей меня водой. Коварный друг — ледяной, как бы ласкающий, но ведущий к гибели. Временами мозг пронизывало сознание ужасной горечи от бессилия помочь... Но что мог сделать ослабленный и безоружный против двух палачей?.. Погибнуть, не имея возможности спасти одну, или продолжать борьбу, чтобы помочь сотням тысяч других обреченных?..

Когда после переклички аскеров, новой ругани и новых стенаний несчастной я опять услышал молящее: «Возьми меня в жены, богатырь!» — и вслед за тем: «Заткнись, паскуда!» — мне стало казаться, что эта сцена повторяется не во второй, а в десятый раз. Ощущение времени утратилось.

Очнулся я от леденящего душу хрипа.

Еще несколько минут спустя в реку упало что-то тяжелое, чему не хотелось верить. В следующий момент чья-то мягкая рука скользнула по моей шее, как бы приглашая в дальнее, в последнее путешествие с собой.

А сверху доносился действительно богатырский храп удовлетворенного мужчины.

Надо полагать, что это испытание было переломным моментом моей жизни.

Нагромождение боев, побега, ареста, ямы, нового побега, присутствие рядом с насилием, тягость бессилия, одеревенение от холода и мрачная перспектива повторной поимки палачами, стиснувшие меня на протяжении одних суток. По-видимому, это было сильнее предельных возможностей для нервной системы одного, даже относительно крепкого, мужчины. Где же конец этим мукам?.. Его не видно... Хватит ли сил?

И вот именно тогда непроизвольно вспомнится стих Эмира Хосрова:

...Тонет терпенья корабль...

Стой, капитан!..[56]

Возможно, это было вызвано тем, что второй аскер, богобоязненно сделав омовение, громко отозвался на окрик прервавшего храп старшины:

— Иду! Иду!.. Все в порядке!.. Если не застрянет в камышах, то к утру река отдаст ее морю.

Подсознательно почти готовый к собственной гибели, я не мог даже в мыслях произнести конец этого стиха, призывающего бога. Если аллах существует — пусть останется с ними!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

С мостика линкора в рупор прозвучал еще один доклад, как будто голос из другого мира... Пауза... Никто не нашел в себе сил, чтобы ответить. Рупор щелкнул — и замолк.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Абулькасим, немного выждав, продолжал:

— Шум щебня и камней, скатывающихся из-под ног второго палача, позволил, напрягая оставшиеся силы, сделать боком еще два шага к середине стремительной реки. Последнее, что видели глаза, погружаясь в воду, был свод чуть светлеющего неба над головой.

Арка моста уходила от меня вверх по течению. Как ни странно, но над ней на непробуждающемся небосводе запомнилась одна, очень ярко мерцавшая звезда... Может быть, это была моя звезда?

Куда дальше? За погибшей жертвой палачей? Или на восток, в Тегеран, для продолжения борьбы с врагами?

Собственно, ни времени, ни сил на раздумывание не оставалось. Повинуясь течению, руки и ноги почти одновременно коснулись песчаной гряды другого берега. Попытка приподняться на четвереньки вызвала шум водопада сливавшейся с меня воды, показавшийся страшно громким, почему я инстинктивно обратно приник к песку, ожидая, пока не стечет в землю вода, так обильно пропитавшая платье, волосы и даже желудок.

Теперь слева и вверх по течению яснее вырисовывался тяжелый каменный мост с грунтовыми подходами к столбиками. Значит, скоро начнет светать.

Мое счастье, что караульщики валялись по ту сторону насыпи и сейчас находились дальше. Не было ни видно, ни слышно присутствия людей.

С этого момента на воздухе главным противником для промокшего человека, как ни странно, стал предутренний ветерок, тем более что обувь была потеряна в реке.

Оставаться на месте нельзя, угрожает рассвет, озаряющий окрестности; двигаться застывшему почти невозможно из-за отсутствия согревающего солнца.

Перекатываясь в траве, затем ползком, потом