Морские истории - Иван Степанович Исаков

старого из всех присутствующих в салоне. Вслед за тем, так же безмолвно, одними глазами и наклонением головы, поэт получил «отпущение грехов» за нарушение традиции о запрете полночной беседы. Только после этого он продолжал свою повесть.

— Если бы я не боялся злоупотреблять вашим терпением, то ответил бы кратко: секрет моего спасения заключается в заботе беднейших крестьян о судьбах тех, кто не жалеет рисковать для них ничем, даже жизнью.

Эта всем известная истина была вновь подтверждена на примере моих злоключений. Но вряд ли вас удовлетворит такой лаконизм. Ведь сказать так — значит сказать половину, потому что помимо забот своих спасителей я был обязан исцелению той самой позе, в которую так ловко выворачивают «фарраши»[62], пятками вверх, учиняя расправу над своими жертвами на базарных площадях, с ссылками на законы шариата, или просто по грубой прихоти власть имущих.

Вот почему я кратко доскажу вам о том рассвете и последующих днях. И это не будет моей автобиографией, сколько главой из новейшей истории моего народа, о которой на языках иностранных оккупантов написано во много раз больше, чем на фарси[63].

Не больше чем через полчаса, когда надо было ожидать начала утреннего движения по шоссе, воспрещаемого ночью, так как северные провинции Ирана были объявлены на военном положении, именно в это время стали кровоточить ступни, и каждый новый шаг становился новым испытанием, будто приходилось шагать по раскаленным углям.

На горизонте, далеко-далеко, из предрассветной дымки поднимавшийся огненный лик еще позволял на короткие мгновения смотреть прямо ему в глаза. Он показывался не из-за спины льва с тиарой на голове и с мечом в лапе, а из-за громады величественного Демавенда, не угрожавшего никому и как бы бесстрастно смотрящего на много миль вокруг.

Благословенно солнце, вслед за появлением которого идет тепло. Но трижды благословенна эта утренняя дымка и туман, скрывающие землю от неподготовленного взгляда. От вида крови убитых ночью, от разлагающихся трупов повешенных вчера и от белизны скелетов, погибших еще раньше.

К подобным делам рук человеческих глаза должны привыкать постепенно.

Но я знал, что туман, сползающий с Демавенда, и дымка, восходящая из заболоченных низин, не только выражение деликатности природы, щадящей от новых испытаний и от ожесточения души не закаленных еще людей. Помимо того, что они не были равнодушными к страданиям народа, они являлись нашими союзниками, так как в горах и в топких зарослях камыша скрывались отряды повстанцев и патриотов.

Однако надо сказать, что иранское солнце настолько горячо, что оно еще не отделяется от белоснежной шапки Демавенда, как ночной холод уже побежден, отступая в самые узкие, темные щели. В то же время все способное жить начинает чирикать, свистеть и петь, ощущая его теплое дыхание.

Медленно таяла леденящая скованность моего тела, вслед за которой убыстрялась циркуляция крови. Но зато одновременно каждый камешек правительственной дороги служил правительству и был орудием пытки. Пришлось перейти на обочину, так как царапины и проколы от сухой травы все же казались более терпимыми, чем щебень казенной дороги.

Если осколок небесной звезды перенес меня через Сефид-Руд, а жаворонок благословил на первый этап пути от моста, то в следующий период, когда, казалось, ноги мои уже кончили свое дело, испытывая меня, на дальнем повороте шоссе, глаза различили казачий разъезд, делающий утренний объезд подходов к столице. И вот тут, вынужденный шарахнуться в сторону с открытой дороги, углубившись в заросли каких-то колючих кустов, я нашел свою следующую путеводную звезду. Ею оказалась не обыкновенная невзрачная коза, а та крохотная девочка в лохмотьях, которая вывела ее на траву.

Никаких слов, кроме приветственных, никаких расспросов со стороны ее родителей, живших в полуземляной сакле, укрытой не только от жандармов и казаков, но даже от сборщиков налогов.

Последующего я не помню.

Когда очнулся, через несколько часов или несколько дней, я понял, что лежу на спине, в тени под деревом, а ноги мои подняты значительно выше головы, опираясь на подложенную суковатую поперечину, укрепленную на двух вбитых в землю кольях.

В такой позе, по древней традиции, иранских крестьян наказывали ударами березовых или бамбуковых палок по пяткам. Этот варварский обычай для кади и чиновников имел двоякую цель — наказать болью (причем число ударов определялось либо толкованием шариата, либо прихотью кадия) и в то же время делая жертву беспомощной, так как после экзекуции обычно пострадавший, если оставался живым, долго не мог ходить. Его можно было не охранять, не опасаясь побега.

Невольно вспомнив фаррашей — носителей боли, творивших публичные расправы на майданах, часто всенародно, для назидания непокорных, но еще не выловленных, я недоумевал, почему не чувствую боли, хотя и лежу на спине, а ступни ног зажаты выше головы.

Действительность оказалась загадочнее самой замысловатой сказки.

Улыбка невольно появилась у меня от легкого прикосновения маленьких рук к израненным ступням.

Когда я впервые открыл глаза и начал осматриваться вокруг, радости моих хозяев не было предела. Как будто они спасли меня из стремительных вод Сефид-Руда. Никто не задал ни одного вопроса.

Продолжая оглядываться по сторонам, я понял, что эти незнакомые, но бесконечно дорогие мне полунищие крестьяне вздернули мои ступни для оттока крови, а маленькая девочка днем и ночью прикладывала к израненным подошвам простые чистые тряпицы, смоченные кислым козьим молоком.

Сколько времени она это делала? Не знаю.

Несмотря на неловкость позы, я почти не чувствовал никаких мучений.

Небольшая лепешка и то же самое кислое молоко по капле восстанавливали мои силы.

И опять, как в утро моего появления, никаких расспросов.

Чем мог я вознаградить такой кропотливый труд и заботу обо мне простых и честных людей, особенно когда вспоминал, что они рисковали жизнью и мучительной смертью за укрывание преступника? Ведь в моих дырявых карманах не было ни одного медного динара. Но даже если бы в них находились бы полновесные туманы[64], разве можно было исчислить в золоте стоимость своей или чужой жизни и свободы?

Может быть, следовало рассказывать им истории, подобные той, что произошла под мостом?.. Нет! Это было бы слишком жестоко. А помимо того, инстинкт подсказывал, что они сами знают значительно более страшные эпизоды и могли бы пересказать их мне, если не опасались бы повредить медленному процессу выздоровления их гостя с большой дороги.

Вот почему, коротая бесконечно тягучее от безделья время, я развлекал свою юную спасительницу тем, что вполголоса напевал ей стихи. Как свои, так и почтенных наших учителей, веками питавших душу нации. Хотя, к сожалению, так сложилась моя судьба,