Морские истории - Иван Степанович Исаков

Например, вроде «Исполненного обещания», которое начиналось так:

Удар повстанцев грянул сверху, снизу.

Осадный корпус быстро отошел,

И сотни арб из самых дальних сел

Подвозят хлеб голодному Тавризy[65].

Моя маленькая слушательница, беззвучно шевеля губами, повторяла стихи вслед за чтецом и иногда очень застенчиво просила повторить те места, которые с одного раза не запечатлевались в ее небольшой головке.

Другой бейт она схватила целиком, с первой услышанной строфы, и с горящими глазками повторила с гордым, хотя и печальным лицом:

...Иран мой разорен — когда он расцветет как сад, не знаю...[66]

Как видите, подобные стихи выращивались на орошенной кровью земле и конечно не для детского сердца. Но я не мог заставить себя твердить вакхические строфы Саади, тем более что для моей небольшой аудитории в те дни они вряд ли оказались более уместными.

Козочка (как я называл ее про себя) старательно повторяла стих за стихом, но теперь постепенно мне стало ясным, что я вписываю боль своей души в золотую книгу, в которой они сохранятся нестираемыми не только до глубокой старости ее владелицы, но и сделаются доступными для многих ушей моих сородичей. Даже для тех, кто не знает алфавита дальше буквы «алиф»[67].

Наконец, прояснилась в сознании и причина поразительной деликатности, проявленной стариком и старухой, обычно сидящих в стороне с методично покачивающимися головами, в ритме тех бейтов и касад, которые заучивала их малолетняя дочка. Конечно, деликатность — наше национальное и благородное свойство, которое входит в кровь от рождения в убогой хижине или в роскошном дворце. К сожалению, с годами у вторых эта деликатность утрачивается в иностранных колледжах современных цивилизаторов. Однако есть и вторая причина, делающая расспросы об имени поэта по крайней мере бесцельными.

С давних веков выступая перед слушателями, почти сплошь неграмотными, каждый, кто хотел увековечить свое имя для потомков, вставлял его органически в стих. Как строитель в камень кладки бесценного творения с изразцами, будь то минарет; мечеть или царские чертоги, но предназначенные служить мостом из прошлого в далекое будущее еще долго, после смерти строителя.

При этом случалось, что годы, ветер с песком или землетрясение стирали имя творца, засыпанное осколками и прахом, в то время как имя поэта обычно переживало твердость гранита и мрамора, в преданиях его народа.

Об этой классической традиции я вспомнил только тогда, когда вслед за мной чьи-то маленькие губы повторили, почти беззвучно, последние строки стиха: «Иран мой разорен».

Несмотря на то что я многому научился у давних и современных мне поэтов, и, даже не взирая на некоторое признание и появление печатных сборников и стихотворных рубрик в газетах, я лично не отказался от традиции своих прадедов. Словесное предание даже в наши дни относительно более широкой грамотности все еще продолжает служить тем живительным арыком, который не столько сберегает, сколько далеко разносит животворное поэтическое слово. Особенно это верно для тех, кто не ищет тщеславно богатую аудиторию в густонаселенных городах.

Однажды строки, временно забытые, после очередной тряпочки, так освежившей пятки, я вдруг вспомнил и заговорил речитативом о печальной участи моего народа, судьбу которого не мог отделить от своей.

Последняя строфа звучала так:

«О Лахути! Идешь на смерть, но что скорей тебя погубит — Дар вдохновения или твой правдолюбивый склад, не знаю...»[68]

После подобного стиха, произнесенного без всякого побочного умысла, спрашивать имя поэта не было надобности.

Как горное, тихое эхо, сбоку от меня прошелестел запомнившийся, очевидно, навсегда стих: «О Лахути! Идешь на смерть...» — и далее слово в слово.

Это обезоруживало... Не родилось стиха, чтобы выразить свои чувства тем, кто почти полмесяца днем и ночью охраняли твой покой и заживляли раны и ссадины на ногах, ежеминутно прислушиваясь к цокоту копыт, доносившихся с дороги.

Когда я снова мог двигаться, надев матерчатые бабуши без задников, я ушел в одну из ночей на восток, унося последнюю лепешку и столько чувств, что они и по сей день переполняют меня, но не могут излиться в достойную их форму. Волнуюсь при каждом воспоминании и никак не могу найти точные и выразительные слова.

Как и мои спасители, я не знал их имен. Но даже если бы знал, то никогда не смог бы благословить широко и громко, как они заслужили, без того, чтобы не навлечь на их след палачей.

Шел на восток для осторожности вне дороги, что позволяла половина лунного месяца, показывающая где-то слева, в чудесной, как волшебство, ночи, силуэт Эльбруса или Демавенда.

Когда друзья увидели меня впервые, то не могли поверить, что я жив. Совершенно искренне пришлось отвечать на все расспросы, что я обрел вторую жизнь и обязан ей маленькой «пери»[69].

Последняя часть необыкновенной повести Абулькасима вновь затянулась не столько по его вине, сколько от жадности и нетерпения аудитории. Но на этот раз устали от множества сильных впечатлений как слушатели, так и сам рассказчик.

Щелкнул включенный на мостике репродуктор, и опять бесстрастный голос на фоне шума и очевидного мрака штормовой ночи произнес:

— Слева по курсу открылся остров Готланд... Смутно видны огни маяков Висбю... Через несколько минут поворачиваем на восток!..

В салоне все стояли.

Где было мрачнее? В душах слушателей светлого и теплого салона или на мостике, в холодных брызгах забрасываемых пригоршнями даже на верхнюю площадку?

Лахути, приложив руку к сердцу, поклонился признательно маршалу, а затем и всем остальным. И хотя у многих, как и прежде, были к поэту новые вопросы, все же оставаться дальше в салоне не позволяла служба. С рассвета необходимо было наблюдать заключительный этап маневров. Оценить искусство действия лодок и степень успешности их взаимодействия с самолетами (высланными еще до восхода солнца) можно было, только заранее устроившись на наблюдательных постах и... имея свежую голову.

Маневры, как и последовавший за ними разбор (и заключительный митинг в Петровском парке), прошли насыщенно и интересно. Вс. Вишневский и Лахути расположились на кормовом мостике и жадно наблюдали все происходящее в воздухе, на горизонте и то, что давало знать о себе из-под воды.

Если Саади считал «лучшим даром моря — благополучное возвращение», то мы его вкусили полностью уже на следующий день. И все же было грустно расставаться с таким замечательным человеком, революционером и поэтом. Прежде всего потому, что мы сравнительно мало знали о