Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

В радужной одежде

Вращались перед изумленным оком… —

к описанию нынешнего быта, что обставляется сгущением аллитераций (звуки «з», «р», «д» и их сочетания «гр», «тр» маркируют строки, напрямую связанные с деятельностью неназванных «их», в которых без труда угадываются архитекторы большевистского режима), быстрым, прерывистым ритмом, а также оригинальной рифмой в композиционно «сильном» месте (посеяв – Аракчеев):

Бац!

По морде смазали грязной тряпкой,

Отняли хлеб, свет, тепло, мясо,

Молоко, мыло, бумагу, книги,

Одежду, сапоги, одеяло, масло,

Керосин, свечи, соль, сахар,

Табак, спички, кашу, —

Всё,

И сказали:

«Живи и будь свободен!»

Бац!

Заперли в клетку, в казармы,

В богадельню, в сумасшедший дом,

Тоску и ненависть посеяв…

Не твой ли идеал осуществляется, Аракчеев?

Перечисленные приемы, сосредоточенные в семантически значимом фрагменте, отсылают к поэтике других революционных стихотворений Кузмина, прежде всего – к «Русской революции». Наиболее яркая текстуальная перекличка с ней обнаруживается в следующем фрагменте:

Словно голодному говорят: «Ешь!»,

А он, улыбаясь, отвечает: «Ем».

(«Русская революция»)

Отняли <…>

Всё,

И сказали:

«Живи и будь свободен!»

(«Ангел благовествующий»)

И в том и в другом случае речь идет о получении свободы, однако смысл и тональность этих строк решительно различаются. Если в первом случае желанной свободы добиваются изголодавшиеся по ней люди, то во втором случае свободу даруют власти, и делают это в извращенном виде – лишая человека всего, что поддерживает его жизнь (в первом случае голодному дают еду, а во втором – отбирают). Характерно, что пореволюционный опыт описывается Кузминым через исчезновение необходимых вещей – в их перечислении слышатся механические интонации, создающие напряжение, разрешающееся в конце периода резким словом «всё»:

Отняли хлеб, свет, тепло, мясо,

Молоко, мыло, бумагу, книги,

Одежду, сапоги, одеяло, масло,

Керосин, свечи, соль, сахар,

Табак, спички, кашу, —

Всё…

Монтаж, организующий поэтику этого стихотворения и также пришедший из стихотворений 1917 года, проявляет себя в нескольких фрагментах: с помощью перечисления вещей вспоминается ушедшая жизнь, описывается нынешняя и воображается будущая, где

Снова небо голубыми обоями оклеено,

Снова поют петухи,

Снова можно откупорить вино с Рейна

И не за триста рублей купить духи.

И не знаешь, что делать:

Писать,

Гулять,

Любить,

Покупать,

Пить,

Просто смотреть,

Дышать,

И жить, жить!

Кузмин организует текст по принципу каталога: сперва это каталог наличествующей действительности, потом – фиксация постепенных утрат, наконец – желаемый перечень будущих благ. В этом каталожном принципе можно увидеть следы копинговой стратегии автора, его попытку справиться с разочарованием и ощущением бесплодности настоящего. Буквально заклиная действительность через описание ее материальности герой Кузмина надеется на ее изменение.

В цикле «Плен» Кузмин использовал элементы своей «революционной» поэтики для выражения прямо противоположных, нежели весной 1917 года, настроений. Ранее революционная тема помогла писателю освоить авангардные приемы, которые в его сознании связывались с обретением нового языка. Затем реальность подверглась ревизии, однако язык, некогда найденный Кузминым для ее художественного воспроизведения, сохранил свою значимость. Об особой значимости такой поэтики в творчестве Кузмина свидетельствует тот факт, что такая поэтика не исчерпывает все его творчество 1919 года, маркируя лишь определенные темы. Так, наряду с обличительным «Пленом» в том же году создаются такие стихотворения как «Колыбельная», «Озеро Неми», «О, нездешние вечера…», «Несовершенство мира – милость божья…» и др., в которых писатель отказывается от экспериментов с дисгармоничным стихом и возвращается к более традиционным для него приемам. Начальное стихотворение сборника «Нездешние вечера» концентрирует в себе узнаваемые особенности кузминского стиха – укороченный размер, придающий стихотворению «песенность»; сложная схема рифмовки; лирически-медитативное настроение с религиозным подтекстом:

О, нездешние

Вечера!

Злато-вешняя

Зорь пора!

В бездорожьи

Звезды Божьи,

Ах, утешнее,

Чем вчера.

Годом позднее в творчестве Кузмина постепенно появляются другие стихотворения: их проблематика схожа с представленной в цикле «Плен», но реализована средствами иной поэтики. «Декабрь морозит в небе розовом…» пронизано, наряду с отчаянием, смирением и радостным принятием жизни – спокойная размеренность ямбического стиха и четкая форма катренов усиливают это настроение.

Декабрь морозит в небе розовом,

Нетопленный мрачнеет дом.

А мы, как Меншиков в Березове,

Читаем Библию и ждем.

И ждем чего? самим известно ли?

Какой спасительной руки?

Уж взбухнувшие пальцы треснули

И развалились башмаки.

Со временем авангардные элементы и вовсе покинут лирику Кузмина, обращенную к невзгодам настоящего: в качестве примеров можно назвать «Поручение» (май 1922), «Не губернаторша сидела с офицером…» (ноябрь 1924), «Переселенцы» (апрель 1926). В этом процессе можно видеть постепенный отказ автора от авангардных тенденций: Кузмин окончательно отходит от попыток быть «футуристом», что знаменует новый виток его писательской стратегии.

Глава 3. Эмиграция и внутренняя эмиграция (1921–1924)

Почему Кузмин не эмигрировал, как многие другие писатели и деятели культуры того времени, как его друзья – Я. Н. Блох, Т. М. Персиц, К. А. Сомов, А. Н. Бенуа? На этот вопрос едва ли можно ответить точно: хотя в дневнике писателя содержатся разнообразные реакции на эмиграцию знакомых, о собственном отъезде Кузмин размышляет редко, обычно выставляя себя универсальным «остающимся». См., например: «Все, все, все уезжают. Как грустно и одиноко оставаться» (22 марта 1920 года), «Но мне грустно, что все куда-то уезжают. М<ожет> б<ыть>, впрочем, Бог не выдаст» (28 июня 1920 года), «Тяпа (Т. М. Персиц. – А. П.) тоже думает уехать, уговаривает и меня» (11 марта 1921 года), «Капитан (В. А. Милашевский. – А. П.) едет в Москву хлопотать о загранице. И он исчезнет. Как я останусь, как останусь» (6 октября 1923 года). Во многом, конечно, на это решение повлияли материальные причины: нищий Кузмин, на иждивении у которого были Юркун и его мать Вероника Карловна, меньше всего был готов рисковать с таким трудом налаженным бытом, хрупкую материальность которого – наличие чая, сахара и самовара – он тщательно оберегал и поддерживал по мере сил. На более масштабные изменения у немолодого уже Кузмина (который отметил полувековой юбилей в 1922 году) не было ни душевных сил, ни денег.

В этой связи кажется проницательным