Непрошеный пришелец: Михаил Кузмин. От Серебряного века к неофициальной культуре - Александра Сергеевна Пахомова

Заимствуя образ «зеленой звезды» у Блока, Кузмин неявно обозначает свое отношение к миру, изображенному в пьесе. Это та самая безнадежная, предрешенная наперед «русская действительность» из статьи Блока, которую поэт описал так:

…всюду, куда ни оглянешься, – даль, синева и щемящая тоска неисполнимых желаний. <…> Не к чему стремиться, потому что все уже достигнуто; на всем лежит печать свершений. Крест поставлен и на душе, которая, вечно стремясь, каждый миг знает пределы свои[435].

В мире «Вторника Мэри» происходят различные события, но все они предопределены заранее (самоубийство молодого человека предвещают слова маникюрши и постановка в театре), а произойдя, ничего не меняют. Подобно тому как блоковский всадник, обреченный видеть всегда одну-единственную зеленую звезду, бесцельно блуждает по болоту, зеленую звезду всегда уготовано видеть героям кузминской пьесы. Этот мир лишен собственной воли, так как управляется не людьми, а неведомыми им силами – судьбой и роком.

Блоковский подтекст пьесы подсвечивает и другие ее детали, например имя героини[436]. Несмотря на частотность имени «Мэри» в традиции символизма[437], Кузмин до 1917 года упоминал его только как имя Девы Марии (см. цикл «Праздники Пресвятой Богородицы» (1909), стихотворение «Мария Египетская» (1912) и др.). Но в 1917 году в творчестве Кузмина появились сразу две Мэри – наша Мэри и героиня «Танцмейстера с Херестрита». Ориентация «Вторника Мэри» на «Балаганчик» позволяет говорить о важности блоковских коннотаций имени «Мэри»: как известно, первоначально Коломбину из «Балаганчика» звали Машей; Незнакомка из одноименной блоковской пьесы выбирает себе имя Мария, причем Хозяйка салона меняет его на Мэри. Марию из «Незнакомки» принимают за проститутку; хотя статус и профессия Мэри Кузмина не определены, ее реплика «Мадам я Butterfly» вызывает в памяти род занятий героини одноименной оперы Пуччини. Можно также отметить повторяющийся во «Вторнике Мэри» мотив «заметания снегом»: «Все завеет нежным снегом, / Не найдешь весенних ям», «И разрезаемый эфир заблещет, / Как снег зимы» и т. д., который можно спроецировать на мотив разгула «метельной стихии» в сборнике Блока «Снежная маска» (1907).

Примеры, число которых можно увеличить, подтверждают нашу гипотезу: «Вторник Мэри» писался Кузминым с оглядкой на творчество Блока. Кузмин заимствует блоковскую идею мира, обреченного на трагически бесцельное существование, и тему рока, управляющего всем живущим. В более широком контексте Кузмин объединяет формальные поиски, начатые им в середине 1910-х годов и достигшие пика во время революции, с возвращением к образности русского символизма.

Однако в публикации «Вторника Мэри» в 1921 году невозможно видеть только желание автора издать «залежавшийся» текст. Кузмин отлично понимал сложившуюся к началу нэпа культурную ситуацию и общее неприятие модернистской культуры. В рецензии на пьесу Р. Лотара «Король-Арлекин» (март 1919 года) он с иронией высказался о попытке реанимации на сцене постановки, сопровожденной всеми атрибутами «театральных исканий 1906–1907 годов»:

Конечно, пьеса символическая; конечно, действуют персонажи итальянской комедии; конечно, постановка условная; конечно, введен щедро пантомимический элемент… (Критика, с. 168)

И хотя саму постановку Кузмин оценивает доброжелательно, он все же сомневается в необходимости воскресить театр прочно забытого времени:

…заставить с интересом смотреть в сотый раз коломбин и арлекинов – задача нелегкая и выполнена искусно. Другой вопрос – стоит ли игра свеч. Я не знаю. Вероятно, стоит, раз люди этим занимаются.

Однако в следующем же месяце – апреле 1919 года – Кузмин пытается впервые опубликовать «Вторник Мэри». В одно и то же время Кузмин-рецензент говорит о неуместности возвращения театра «арлекин и коломбин» в новый культурный ландшафт, а Кузмин-драматург готовит к публикации пьесу, в которой отчетливы отзвуки «Балаганчика», поставленного как раз в сезон 1906/1907.

В 1917-м, а затем в 1921 году Кузмин предпринимает намеренное путешествие в 1906 год, воскрешая в своей пьесе атмосферу позабытой (и даже порицаемой на официальном уровне) культуры начала века. Можно выделить несколько причин и следствий подобного решения.

Прежде всего, издание пьесы, пропитанной образностью начала века, встраивается в череду предприятий Кузмина по публикации и републикации своих произведений. В 1921 году выходят сразу несколько книг Кузмина: «Вторник Мэри», два новых сборника стихов – «Нездешние вечера» и «Эхо», нотное издание «Александрийских песен». Именно в 1921 году Кузмин массированно возвращается в литературный процесс, напоминая о себе как новыми произведениями, так и старыми, связанными со временем становления его репутации (показательно то обстоятельство, что книга «Эхо» вышла в издательстве «Картонный домик», название которого было заимствовано из одноименной повести Кузмина 1907 года[438]). Как мы показали ранее, Кузмин охотно прибегал к наиболее тиражируемым своим образам и былой славе, когда того требовала его пошатнувшаяся репутация. Поступил он так и на этот раз, причем сделал это почти демонстративно.

Возвращение Кузмина к себе образца 1900-х годов было отмечено в рецензиях на «Вторник Мэри». Критик берлинской газеты «Голос России» относился к факту такого самоповторения Кузмина с ностальгическим умилением, подмечая, что в пьесе «все по-старому – от бумаги, заставок и тщательно подобранных шрифтов, до капризных, нежных и острых стихов Кузмина»[439]. В то же время рецензент пролетарского литературного журнала «Грядущее» сделал акцент на том, что автор не может принять новой действительности, поскольку всецело захвачен апологией старого мира:

Здесь видна хоть физиономия автора по его отношению к историческим событиям и по его неверию в какое бы то ни было лучшее, в осуществимость мечты о нем[440].

С критиком «Грядущего» был солидарен и Владимир Маяковский. В очерке «Семидневный смотр французской живописи» (1923) он написал следующее:

Яковлев. Портрет. Сидит дама. Живая. В руках и на столе книжки: Кузьмин «Вторник Мери», Ахматова «Подорожник». Заглавийки книжек выведены с потрясающей добросовестностью[441].

Соположение на портрете издания пьесы Кузмина и вышедшего в 1921 году сборника стихов Ахматовой «Подорожник» демонстрировало привязанность портретируемой к эстетской, модернистской литературе. Примечательно, что обе изображенные книги вышли в одном и том же году в одном издательстве («Петрополис»), обложки для обеих книг выполнил Добужинский; внешне они тоже похожи – миниатюрные изящные издания известных поэтов[442]. Такая литература и антураж представляются Маяковскому безнадежно устаревшими и оторванными от советской действительности, как и стиль живописи Яковлева: «Заглавийки книжек выведены с потрясающей добросовестностью. Удивительно. Зачем делать от руки то, что можно напечатать». Подбирая оформление для книжки, Кузмин не мог не понимать, как будет воспринято его новое произведение. Логично предположить, что такая рецепция была частью его