Страницы из дневника - Владимир Амфитеатров-Кадашев

ей квартиру и занятие в кассе нашего отделения. Воротынцев было заупрямился контрассигнировать мой приказ: как старый кадровый офицер он терпеть не может всякого баловства, вроде женщин-солдат; но не бывало еще случая, чтобы упрямство милейшего Николая Николаевича не было преодолено. Подписал, сказав со вздохом: «Ну, назначим ей подъемные 25 руб., пока она не начнет зарабатывать поночно». К счастью, дня через три Олечка действительно нашла знакомых офицеров, и финансирование ее существования исчезло из сметных граф Отдела пропаганды. Одновременно с этим она сменила форму на женское платье, главным образом, чтобы не смущать молодых ребят, своих недавних сверстников по гимназическим балам и даже детским играм. А то, действительно, выходило смешно. Сидит какой-нибудь девятнадцатилетний в «Чашке чаю», а Олечка перед ним вытягивается:

— Господин поручик, разрешите остаться!

Еще недавно в вальсе кружились, если не пирожки из песка на бульваре лепили, и вдруг: «господин поручик»!

XVIII. РОСТОВСКАЯ ЗАПИСНАЯ КНИЖКА

(апрель—май 1919 года)

Большое огорчение: покойник Годаев оказался никуда не годным оператором. Все его снимки, как деникинские, так и каменские — никуда, испорченная пленка. И ради этих скверных снимков погиб человек! Несомненно, он заразился тифом во время поездки в Каменскую. Жалко бедного старика!

_____

Вслед за Ллойд-Джорджевскими «островами» и категорическим отказом от реальной помощи живою силою — новый удар: французы оставили Одессу. Этому как-то не верится даже: такая могучая армия, и вдруг — бегство перед рванью... Виною, видимо, какие-то таинственные события в Париже: Клемансо внезапно пал, во главе кабинета стал Вивиани{260}, но на другой день опять что-то случилось: Клемансо вернулся, а Вивиани, как пишет «Приазовский край», предан военному суду. Понять ничего нельзя, но факт остается фактом: Одесса оставлена, и престиж союзников подорван безнадежно. Хорошо нас отблагодарила Франция за спасение Парижа! Этого мы ей никогда не забудем. У нас положение на фронте — хуже скверного: большевики, очевидно, отчаявшись перейти Донец, напирают на линию Царицын—Тихорецкая, очевидно, в надежде разрезать наш фронт, оторвать Кавказ от Дона.

_____

Вчера, на Корниловском вечере, распространились слухи о победе. Подтверждения еще нет, но, кажется, какой-то успех действительно достигнут. Дай-то Бог! Вечер был очень интересен. Первую часть — речи Юзефовича, Знаменского, Лисового — я не слушал: мне сейчас скучны все речи! Но концерт был приятен: оркестр под управлением Ник. Ник. Кедрова весьма мило сыграл шопеновский марш и финал из «Орлеанской девы», а Н.Н.прекрасно прочитал два стихотворения М.Волошина: «Святая Русь» и «Demetrius Imperator». Стихи — почти гениальны. Юрий Николаевич[70], правда, съязвил, что эти стихи могли быть встречены такою же овацией, какою их встретили у нас, и там, в Москве — но это, хотя и не лишено совсем известной доли вероятия, все-таки снобистический парадокс, к которым так склонен милейший Ю.Н.

2 апреля

Поездка в Новочеркасск — сплошное очарование: синее море разлива, среди которого изумруды островов, степь, вся в тюльпанах (их казаки любовно называют «цветы лазоревые», хотя они всегда или желтые, или красные, и никогда — не голубые), Новочеркасск, упоенный клейким запахом распускающихся тополей, веселый, радостный... Ездил я к Сидорину за разрешением музыки на предстоящем сеансе нашем в «Soleil». Семенов разрешил сеанс, но разрешение музыки зависит от командующего. Вообще, какая чепуха этот траур, закрытие всех театров, декретированный Кругом! Конечно, следовало покончить с пьяным безобразием кабаков и кафе-шантанов, которых расплодилось видимо-невидимо, но какая нелепость закрывать драматический театр, запрещать концерты и кино! Главное, что фронт этого вовсе не хотел: офицеры, приезжающие в отпуск, дико ругаются, что они не могут культурно, приятно провести вечер, отдохнуть, побывав в театре или посетив один из тех очень недурных концертов, которые устраивала филармония. В результате этого запрещения приехавшим на побывку вечером некуда деваться, кроме «погребков», где, окромя зеленого змия, ничего путного не достигнешь. Севский приложил много стараний, чтобы добиться отмены этого дурацкого распоряжения; к сожалению, эта мера, придуманная Ф.Д.Крюковым (как не стыдно! литератор!), так понравилась серому большинству Круга, что атаман не решился воспользоваться правом veto. Ф.Д. оправдывается тем, что закрытие театров ему рекомендовал какой-то старик, явившийся прямо из станицы, олицетворение «vox populi». Хорошенькое оправдание! Культурный человек слушается какого-то мужика, ничего, конечно, в театре не смыслящего.

С Сидориным поладил быстро: принял он меня с очаровательной любезностью, мгновенно подписал обе бумажки — и о музыке, и о выдаче нам спирта. Тогда меня вдруг осенило внезапное вдохновение, и я обратился к нему с ходатайством вообще разрешить нам сеансы в двух кино (одно — в Ростове, одно — в Новочеркасске), причем показывать не только нашу хронику, но и обыкновенные картины художественного характера. Он согласился безо всякого труда, прибавив, что вообще он противник закрытия театров, но ничего не может поделать с Кругом. Радость моя омрачилась известием, полученным от Карташева. Бело-Калитвенская победа не принесла никакой пользы: дело донельзя лихое, — конный отряд в 300 человек, даже не казаков, мальчиков — партизан-гимназистов, студентов, реалистов, рассеял во много раз сильнейшие силы большевиков и завладел Морозовской, но, не поддержанный никем, за отсутствием сил, был вынужден отступить. А самое скверное — большевики перешли Маныч и заняли Богаевскую, стало быть, находятся в 16-ти верстах от Новочеркасска, достичь коего не могут только потому, что, на наше счастье, эти 16 верст сейчас — озеро полой воды: спасает старик Дон свою землю! Когда я спускался с горы к вокзалу, признаки близости большевиков ощущались очень ясно. Стоял нежный голубой вечер, тонкою дымкой окутывавший город и необъятную ширь разлива; в церкви звонили, и по улицам двигались редкие прохожие со свечками — такими ясными, такими прозрачными в безветрии тихого вечера. Все было полно миром, благостью, — и вдруг, в это умиление, в эту тишь, Karfreitagzauberei[71] гулко донеслось по воде раскатистое рычание пушки. Больно сжалось сердце, и стало не страшно, а как-то бесконечно-грустно: неужели же дикое варварство революции ворвется сюда, в эту благость? На вокзале Карташев разъяснил мне, что пушки — приятные: наша флотилия из двух пароходов и четырех блиндеров подошла к Богаевской по разливу и обстреливает большевиков.

Обратный путь в «молнии» был очень интересным из-за рассказов Бориса Александровича[72], который очень подробно повествовал о первых днях революции. Интересны его замечания об образовании Временного комитета Государственной Думы. Оказывается, в минуту создания этого учреждения, никто из депутатов, уговаривавших Родзянко взять власть, не мотивировал этого необходимостью революционно противопоставить царскому правительству некий эмбрион грядущего Временного правительства. Все, не исключая Керенского, требовали