Люди на карте. Россия: от края до крайности - Владимир Дмитриевич Севриновский

и даже вооруженные до зубов полицейские лишь слегка подтачивают иллюзию. Тепло, ветви колышет легкий ветерок. Румяный повар проводит нас через кухню отеля «Грозный-Сити», и мы выходим сквозь окно на крышу. Внизу вспыхивают огни, переливаются многоцветьем фонтаны, на вершинах минаретов «Сердца Чечни» мигают красные лампочки.

В крохотном парке возле мечети степенно гуляют супружеские пары. Уже одиннадцать вечера, но вокруг резвятся дети. Поддавшись всеобщему настроению, мы бродим по ночному городу, а когда устаем, обращаемся в мечеть, и ученики медресе провожают нас в дом бабушки, которая сдает двухместную комнату за двести рублей. На тумбочке нас ждет подарок – полное блюдо маленьких эклеров. Такую же порцию она приносит нам утром к завтраку.

3

В охотничьем магазине Урус-Мартана – набор оружия, которым остался бы доволен даже герой голливудского боевика. Посередине – загадочная табличка «Пистолеты на масаж не просить пожалуйста». «Билайн» вместо всероссийского длинноволосого хипаря с голой грудью рекламирует кавказец в балахоне. Неподалеку – социальная реклама со строгой блондинкой и надписью: «Налоги – это цена, которую мы платим за возможность жить в цивилизованном обществе». На вывеске магазина исламской одежды – женщины в хиджабах со смазанными до неузнаваемости лицами и броский слоган: «Европейский стиль, европейское качество!» А совсем рядом молодая чеченка в короткой юбке и без платка командует рабочими, укрепляющими на здании вывеску студии красоты «Эгоистка». Если у тебя есть подходящие знакомства, можно и здесь одеваться, как на курорте где-нибудь во Франции. Я пытаюсь ее сфотографировать, и Вика испуганно шепчет мне на ухо: «Смотри, кто сзади. Только не очень резко». Я поворачиваюсь и встречаюсь взглядами с двумя спортивными ребятами, у каждого из которых на поясе аж по два пистолета. Киваю им, они улыбаются в ответ, и мы с Викой уходим. Через минуту я выхожу из ступора и с воплем: «Какой кадр упустил!» бегу обратно разыскивать живописных братков, но их уже и след простыл. Через несколько месяцев так же внезапно кончится и обилие оружия на улицах.

4

Очередной попутчик везет нас из города в город.

– Я вообще не понимаю этих разговоров – кто хуже, кто лучше. Все нации равны. В войну, еще ребенком, я в Грозном по трупам ходил. Потом лет десять в себя прийти не мог. Как мог народ на народ пойти? Будь ты русский, чечен или папуас – всех Аллах создал. Вот если бы мы вылупились от обезьян, тогда другое дело. Но вы ведь в эту чушь не верите? У вас,

в России, я знаю, безбожников полно. Говоришь, здесь тоже Россия? Ты это постовым объясни. Почему они меня останавливают на границе республики, словно я в другую страну еду? Да, говорят, ты россиянин. Но ты еще и чеченец…

5

До озера Кезеной-Ам мы добираемся с молодым парнем на белоснежной «Ауди кватро». Роскошная машина недовольно ворчит на рассохшемся серпантине, словно принцесса, которую заставили идти за плугом. Через пару лет здесь будет идеальный асфальт, но пока камни скребут по днищу, вырывая с корнем мелкие детали, полусорванный бампер жалобно болтается, мы в один голос убеждаем водителя, что доберемся сами, но джигит непреклонен:

– Ребята, что вы! Это не ради вас. Я сам хочу на озеро посмотреть.

Возле Кезеной-Ам он высаживает нас перед опешившим пастухом, перегоняющим отару, и тут же уезжает. Он опаздывает на поминки – восемнадцатилетний двоюродный брат сбежал из дома и отправился воевать в Сирию на стороне повстанцев, где почти сразу был убит. Все семейство в горе и ярости. Сами они – сторонники президента Асада.

– Можно у вас купить сыр? – спрашиваем пастуха.

– Какой купить? – обижается он, с трудом подбирая русские слова. – Только подарок! Вы же гости!

В хижине, пока мы запиваем сыр горячим чаем, бородатый крестьянин неожиданно извлекает из-под кровати балалайку и, ловко перебирая струны, затягивает печальную песню, тон которой отчаянно контрастирует с его лукавым прищуром.

– Скучно здесь, вот и выучился играть, – поясняет он после импровизированного концерта.

Обратно нас везет на раздолбанном «КамАЗе» просветленный водитель, недавно беседовавший с главой республики.

– Отправил я эсэмэску на телефон в его «Инстаграме», чтобы нам детский сад и дороги сделали, – рассказывает он под гул мотора, то и дело хлопая дверцей со сломанным замком. – Не прошло и получаса, как Кадыров мне сам позвонил. Сколько, мол, у вас жителей? Я отвечаю: «Самое меньшее – две тысячи». А он: «Из всех этих людей ты один со мной связался.

Тебе и отвечу. Детский сад, дороги – все сделаем. Подождите, до вас очередь еще не дошла». И добавил напоследок: «Обращайся, если что. А хочешь – приезжай сюда, поговорим с глазу на глаз». Я ему: «Не могу, мне работать надо». Он только рассмеялся. «Красавчик, – говорит. – Уважаю тех, кто работает».

И снова – добрая бабушка и чай, и телевизор, вещающий об опасностях, грозящих российским детям в Соединенных Штатах. Звонит водитель потрепанной «Ауди» – убедиться, что мы благополучно добрались до ночлега.

6

Давно отзвучали в бывшей казачьей станице призывы

к вечернему намазу. Череду просторных домов из одинакового красного кирпича медленно затягивает полумрак. В соседней комнате подтянутый дед в очках с тонкой оправой тетешкает внука, что-то приговаривая на древнем гортанном наречии. Я сижу со своим чеченским другом за накрытым столом и беседую о войне. Прихлебывая густой вкусный чай, он рассказывает, что особых боев возле станицы не было, а до Первомайской, где случилось настоящее сражение, отсюда далеко.

– Как вели себя наши с местными? – спрашиваю я. – Не зверствовали?

Опрометчивое «наши» повисло в воздухе, как фальшивая нота, но мой собеседник лишь улыбается:

– Да какое там! Только еду постоянно клянчили. Худые, голодные… За горбушку могли через всю станицу на танке прокатить. Когда они в первый раз приехали, я еще маленьким был. Остановился один танк у дома, с него соскочил солдат и попросил хлеба. Я достал на кухне свежий чурек, разрезал и засыпал внутрь насвая. Тот взял и дальше поехал. Уж и не знаю, отравился или нет…

Внезапно я чувствую себя, словно человек, который барахтается в толще воды, не в силах понять, плывет ли он вверх или погружается в пучину. С кем я? С неизвестным танкистом, обезумевшим от голода, или с другом, накормившим его известью, пометом и махоркой? Кто для меня теперь «наши»? Смогу ли я когда-либо произнести это слово так, чтобы оно не резало слух?

– Еще чаю? – спрашивает друг, заметив, что я задумчиво