Знание величия - Юлия Олеговна Чеснокова

Без света всё становится иссиня-серым, все цвета от белого до чёрного различаются лишь большей или меньшей выделяемостью на фоне полутьмы, и нет в ночной спальне никаких красок, кроме палитры, созданной влюбленными глазами. Нет смоляных волос и карих глаз, нет бледной или розовеющей кожи – всё в сердце, оно смотрит, оно слушает, оно разговаривает. И лёгкий стон смешивается с пролетевшим свистом ветра за окном, и неизбежный стук спинки кровати сливается с оглушительными ударами сердца, и пальцы очень чётко разделяют прикосновение к шёлку подушки или коже, но не отличают на ощупь гладкость шеи или плеча, и всё взболтанное нежностью неистовство захватывает, утягивает и не отпускает. Тревожно пульсирует вена, рассыпается прядь волос, мягко поддаётся бедро. Шероховатый шелест простыни под ногами, горизонтальный спуск и подъём, аромат пугливого счастья. Голоса превращаются в звуки, то разрозненные, то сплетающиеся; вскрик, вопрос или признание? Слишком тихо, слишком на дыхании. В профиль изгиб спины, тетивой потянутой ввысь, и распахнувшиеся уста хлипко ловят воздух, ища в нём приют вторых уст, которые приникают к ним без промедления. Тяжёлое падение, пружинистое, укачивающее дрожание постели, горячая капля бежит по груди, дыхание громче, но слух – глуше. Змеится лавой кровь, бьётся дикой рысью, заставляя жарко плясать сердце. Времени сейчас нет, оно встало где-то за порогом на страже покоя, спрятанного под видимой неустанностью, под плотским беспокойством, но в душе именно теперь обосновался покой. Странно, всё вдруг делается странно и удивительно. Своё собственное «я» - чудное и изменившееся, увеличившееся и укрепившееся, и в этом «я» нет другого «я» или некоего «мы». Протягиваешь руку, кладёшь её на ту, что рядом, и вот оно – я, прежнее и обновлённое одновременно. Сжимаешь и целуешь руку того, который положил на тебя ладонь, и вот оно – я. И так спокойно. Безмятежно. Сынхён не знал прежде любви, что не было для него новостью, но вот так, всем существом в это озарение погрузиться, пришлось только прижимая к себе Элин. Это уже не было платонической сроднённостью, которой он упивался все эти месяцы, это было то самое, несравненное и несравнимое, не заставляющее забыть другое, но заставляющее ужаснуться от того, что разменивался на другое. Тщетная наивность голодного, наполнившего желудок воздухом, как можно было жить иначе, с иными, иному самому? Запереться, закрыться, умереть от счастья теперь! До того Сынхёну мощно виделись прежние огрехи, ошибки и глупости, что не хотелось признавать в совершавшем всё то себя. Только обнимать Элин, силясь не помешать её зыбкому сну, только продолжать любить её, только не отпускать. Сынхён думал, не в состоянии уснуть, что мужчины – создания низменные и плотские, - лишь через плоть свою и познают любовь, и как бы ни верны и надёжны были его чувства до этой ночи, после неё они раскрылись десятикратно. «И будут лишь возрастать» - решил для себя Сынхён, не шевеля под Элин, своей законной женой, плечом.

* * *

О том, что произошло с Джиёном, или скорее его драконьей бандой, Сынхён узнал уже по пути в Париж. Он не ведал, обрадуется или опечалится такому повороту Элин, она была человеколюбивой и сопереживающей, но слишком презрительно относилась к Джиёну, чтобы опешить и растеряться так, как сделал это Сынхён. От неё вполне можно было бы ожидать не язвительной, но сказанной в тоне праведного гнева фразы, вроде: «К этому всё и шло, как всякий нечестный труд». Такого слышать не хотелось, когда скрываешь от жены свои, точно такие же нелегальные труды. Несколько первых часов после известия молодой мужчина нёс в голове тяжкие думы, вёл немой диалог с собой о продолжении дел, о сотрудничестве с Джиёном, гадал, что друг предпримет? Он узнал обо всём не от него, а через общих знакомых, связанных так или иначе и с бизнесом, и с преступностью. Если драконов в Шэньчжэне больше не будет, не значит ли это, что Сынхёну сама судьба указывает путь в Сингапур? Прекратить эту возню в Китае, где с Гонконгом всё равно не потягаться, не выдержать конкуренции, и сосредоточиться на одном. Да и остался ли выбор? Захватывали новые идеи и перепланировки, но ни в самолёте, ни во время пересадок, ни в аэропорту Шарля де Голля Сынхён уже не мог разводить активную деятельность, и оставалось только забыть временно о тревогах и заботах, и отдаться медовой неделе. И хотя при посадке Сынхён сразу же позвонил Джиёну, чтобы спросить, как тот, друг говорил тем умеющим отдаляться от людей голосом, который обозначал, что ему сейчас не до того, и даже при пытках он будет говорить, что всё в порядке, лишь бы от него отвязались и дали собраться с мыслями. Сынхён понял, что сейчас ничего не добьётся, но ему было ужасно интересно, какие меры предпримет Джиён? Поднимется ли он вновь на те высоты, с которых его стряхнули? Что-то подсказывало, что да. Вера в Дракона жила в Сынхёне, внушенная непонятным образом, не то обстоятельствами, не то интуицией, не то самим Драконом. Элин, как любящая и чувствительная девушка, не могла не отметить задумчивости мужа, его сменившегося взгляда, преобразившейся складки на напряжённом лбу, ставшей глубже и резче искривлённой. Сынхён не проигнорировал её ненавязчивые вопросы, и поверхностно объяснил, что у Джиёна кое-какие неприятности по проектам, которые они когда-то начинали вместе. Элин больше не стала ничего уточнять. Ей не хотелось и здесь, за тысячи километров, в Европе, ощущать присутствие этого Джиёна, который, как ей всегда не беспочвенно казалось, негативно влияет на Сынхёна. В её руках было сделать всё возможное, чтобы они вдвоём, новобрачные, до самого возвращения забыли о той жизни, которую оставили на время в Китае. И вот они, получив свои вещи, ехали из аэропорта по Северному шоссе – шоссе дю Норд, без остановок и задержек, разглядывая заснеженную Францию, предместья Парижа, въезжая в него – зимний, старинный город, помнящий множество революций, войн, исторических драм, открытий, но всё-таки ставший почему-то в Европе городом влюблённых. Но на нём и нельзя было найти следы бедствий и былых разрух, разве что памятные мемориалы или заметки в глянцевых цветных буклетах могли сообщить о падении Бастилии, массовых казнях на площади Согласия, взятии Парижа в 1814 году, когда русский император вошёл в него победителем, германо-итальянской оккупации 1940 года. Сынхён зачарованно