Алкиной - Роман Львович Шмараков

верность; что при восходе солнца она глядит на горы, откуда он должен появиться, глядит и на закате, перебирает все беды, какие могли быть ему помехою, и боится их всех, словно сердцу мало одной; что если бы весь Реман, от подвалов до башенных венцов, был полон царскою казною, она не колеблясь отдала бы его ради встречи с мужем; что увидеть ее вновь зависит единственно от его желания. Напоследок она призывала его, если он не хочет прийти, чтобы порадовать ее глаза, пусть придет хотя бы их закрыть.

Посланец лесными тропами благополучно добрался до Нисибиса, где, приведенный под стражей в совет, рассказал, что госпожи своей с самого взятия Ремана не видал, а думает, что в неволе или умерла, а сам бежал из плена и блуждал по пустыням, прячась от персов, и впоследок добрался до Нисибиса. Его отпустили; он пришел к Краугазию и передал письмо вместе с предметами, знакомыми только ему с женою. Прочтя ее письмо, Краугазий долго безмолвствовал, погруженный в раздумья, а потом сочинил ответ. Он говорил жене, что Бог милостив; что нет такой глубины, из которой бы Его рука не подняла несчастного; что он мучится ее мукой, но не может изменить городу, уйти к персам и на проклятиях сограждан основать семейное счастие. Засим он с нею прощался.

На этом месте Македона окликнул Ференик, обещая ему уши надрать за какие-то упущения, и он пустился опрометью, оставив повесть недосказанной.

XII

На другой день мы с Леандром стояли на улице, снова рассуждая, что будет, когда Филаммон скажет свою речь. Мимо проходили наши знакомые, каждый твердо знал, что будет. Начался спор о Филаммоне и его могуществе, в котором мы наконец обнаружили себя посреди притчи о человеке, который, явившись в чужой город, велел за свой счет осушить пруд, объявляя, что уронил туда перстень с фамильным сапфиром, и благодаря этому вошел в лучшие дома и женился на дочке самого богатого человека в городе; когда мы спросили рассказчика, куда он клонит, оказалось, что он и сам не помнит. Явился и Флоренций, который с того дня, как разгласилось обещание Филаммона, держался с удивительной важностью, словно был случайным свидетелем ночных волшебств и принужден хранить о них молчание. От его вида мне делалось досадно и хотелось его разозлить насмешками, но я говорил себе, что потом стыдно будет. На мое счастье, показался из соседней улицы Македон, которого мы, призвав криками, просили рассказать, чем дело кончилось с Краугазием и его женой. Начав, где остановился (Флоренцию мы обещали потом пересказать начало), рассказал он вот что.

Слуга, едва успевший передохнуть и отъесться на щедрой кухне, должен был вновь собираться в дорогу. Краугазий позаботился вывести его из города воротами, где стояли преданные ему караульные. Гонец счастливо свиделся с женой Краугазия и принес ей жестокую досаду. Едва опомнившись, она составила новое письмо. Она говорила, что человек, коему поручено ее охранять, влюбился в нее так, что забыл о себе самом и обо всем прочем, ибо персидский Купидон учен стрелять не хуже самих персов; что любовь, многих лишающая и языка и разума, этого юношу, напротив, сделала красноречивым и остроумным, ей на горе, ибо, слушая его, она не знает, чем возразить; он говорит, что, верно, брак ее совершался при дурных знаменьях, что сова выла на кровле, ожерелья превращались в змей, а божество, ведающее у персов частными бедами, освещало их брачный покой погребальным пламенником, коли ее муж, зная, что она жива и больше всего хочет его видеть, не пришел к ней тотчас, как о том сведал; он приводил из персидской истории примеры, как поступали древние мужи, полные любовью, и какой облекались славой, – в персидской истории их много; говорил и о том, в каком презрении жили те, кто оставлял своих возлюбленных из малодушия, честолюбия и благоразумия; покидая наконец этого юношу, со всеми выходками его заносчивого красноречия, она говорила мужу: пусть богатства твои не оскудевают, пусть юноши подражают тебе, а старцы спрашивают твоего совета – обрати на меня свои очи, храбрый Краугазий, и не томи моей надежды промедленьем; если твоя любовь пресытилась и стала отвращеньем – прикажи умереть той, которой приказываешь жить без тебя; труда тут не потребуется, уйдет надежда – уйдет и душа. Засим она выпроводила посланца, не слушая его робких жалоб, в новое путешествие. Он едва не попался персидскому отъезжему караулу, но умел ускользнуть из настойчивых рук и, ободранный, насилу добрался с письмом до Краугазия. Прочтя ее язвительные сетованья и плачевные укоры, Краугазий на другой день отвечал жене, что небо никому не налагает бремени невыносимого; что он сделал бы для нее все, будь в его власти хоть что-то; что он не располагает ни собою, ни городом, и не поступится городом ради себя; что ему легче умереть, нежели сделать то, за что потом она же будет питать к нему презрение; что если бы она видела его, то поняла бы, чего ему стоит этот отказ, но лучше бы она его не видела.

Посланец вновь потянулся в дорогу, слишком ему известную. Ночью вокруг него выли какие-то звери, он забрался на дерево, заснул там, упал и расшибся, а потому предстал перед госпожой днем позже ожиданного: она пеняла и на его медленность, и на мужнину жестокость. Сгоряча она начала ответ и написала уже довольно много, как вдруг остановилась и велела подать ей воды. Когда принесли ей серебряную лохань, она окунула в нее недоконченное письмо и глядела, как буквы ползут и расплываются, а потом подала грамотку, в которой уже ничего нельзя было разобрать, ошеломленному гонцу с приказом доставить ее супругу и некоторыми иными наставленьями.

Он побрел в дорогу, привычно обходя ленивые персидские посты, проклиная каждый холм и овраг, которые обещали ему встретиться, обременительное доверие, оказываемое ему хозяевами, и обоюдную их строптивость. Случай помог намереньям его госпожи: в лесу на него напали какие-то люди; с разбитой головой он скатился по холму, свалился в ручей, провел ночь в каком-то месте, куда не рассчитывал попасть и после смерти, и с утренней звездой, прихватываясь за бок, ляская зубами, увидел впереди на равнине нисибисские стены. Краугазий слушал насупившись, как посланец сказывал обо всех тяготах, которые его хозяйка изобрела, а горная дорога исполнила. Наконец он вынул из сумы жалкое посланье и протянул хозяину, все еще хмурому; но развернув присланный лист, в котором было не прочесть ни слова, Краугазий не