Алкиной - Роман Львович Шмараков

вина. Галлы, остановясь, выпили его для бодрости и пустились далее. Между тем выкинуты из телег еще три; выпиты и эти; в галлах начало шуметь; они шли, вопрошая мраки рукою, и не персов уже искали, а какого им персы гостинца оставили. Наконец путь их вовсе замялся, а телеги, ими забытые, счастливо избегли и укрылись в лощине. Один из сотоварищей, не участвовавших в погоне, нагнал их, они же, выбранив, дали ему выпить; он пить не стал и сказал им: что-де вы делаете, персы того гляди пробудятся; они же ему отвечали: будь нам командир (затем что их командир куда-то делся), веди нас, а мы с тобою; он молвил: пойдем обойдем с этого краю их стан, не для чего нам тут мешкать. С сими словами двинулся, вдруг же оглянулся назад, уже и никого нет. Пожал он плечами и благодарил Бога, что избавился от таких пьяных, с коими ему бы тут увязнуть. На ту пору в персидском лагере начали иные пробуждаться от шума и, видя недавнее избиение, кричать тревогу и звать к оружию. Разъяренные персы роями выносились из палаток. Галлам надобно было пробиться сквозь пробудившийся лагерь. Они рубили налево и направо, падая пронзенные стрелами, под звуки труб, оглашавшие лагерь, и горнов, отвечавших из города. Те, кто не гнался за телегами и теперь имел случай уйти, поворотились и двинулись на соединение с товарищами. Амидские ворота открылись, чтобы пустить тех, кто доберется. Расчеты стояли у машин в ожидании, когда небо прояснеет. Перед рассветом галлы вошли в ворота, потеряв до четырехсот человек убитыми и ранеными. Элиан распорядился взять их под стражу. В тех, которые узнали силу здешнего вина, оно еще действовало; хмель мешался в них с боевой буйностью; как выпившиеся из ума, они пели песни, плясали, целовались, потом начали плакать. Элиан от дверей глядел на них незамеченным, а потом, приняв от стражников факел, спросил, знают ли они, как с ними будет поступлено, коли они в нарушение прямого приказа ушли на вылазку. Тогда галлы, точно единое вдохновение ими правило, грянули похвалу Элиану, в затейливой песне прославляя его подвиги и суля ему бессмертную славу, какую даруют певцы. Элиан выслушал их с усмешкою, примолвив, что и их и его слава в этих стенах останется, и ушел, приказав их выпустить.

Ушед к себе, он призвал Ференика для вопроса, готова ли его машина. Ференик представил убедительные причины, для чего она по сию пору не завершена, а также предложил, если Элиану угодно выслушать, новый его замысел колесницы с серпами в осях, управляемой двумя латными всадниками, причем серпы можно, смотря по надобности, подымать и спускать на веревках. Мне очень хотелось знать, что Элиан сказал, но Леандр отвечал, что Македон, от которого он все это слышал, о том не знает, ибо когда Ференик по возвращении у себя в мастерской о том сказывал, Македона снова принялись подмастерья дразнить кобылой, так он последнее прослушал. Видя, что я новости пропустил и не знаю, чем дразнят Македона, начал он мне рассказывать, что от одного галла, погибшего в вылазке, остались всякие мелочи поверх завещания, кои разошлись меж товарищами его по палатке, между прочим листки, которые отдали они, за неумением читать, приятелю своему Македону, он же нашел в них средство, как приворожить женщину, если имеешь ее волосы. Недолго думая, он надрал волос из принесенного Фереником парика и, уединясь вечером, жег их на плошке и всякие имена над ними произносил, то и дело выбегая смотреть, не пришла ли она к нему или прислала кого; а потом открылось, что волос был конский, и теперь за ним чья-то кобыла ходит: оттого дразнят его, как это он конских волос от женских не умеет отличить, а другие говорят, кто-де ему давал за женские подержаться; а на стенах киликийские козьи шкуры натянуты против персидских снарядов, так их прозвали теперь Македоновыми любовницами, и кто на стену идет, говорит: пойду Македоновых зазноб проведать. Потому он теперь всех сторонится, затем что вконец его задразнили; Леандр один над ним не потешается, потому Македон с ним разговаривает. Вчера сказывал, что пробрался в город лазутчик из Нисибиса, которому верить не хотели, но он умел доказать, что не от персов послан, и поведал, что делается в Нисибисе и почему оттуда доныне нам помощи нет: все то из-за Краугазия и его жены. О них Леандр рассказал вот что.

Когда царь персов подступил к крепости Реман, привлеченный рассказами перебежчиков о хранящемся там добре, и принял ее из рук перепуганной стражи, он велел опустошить эти стены, чтобы в них ничего не осталось, и следил, как солдаты волокут к нему пораженных ужасом женщин и цепляющихся за них детей. Он приметил одну женщину, чье лицо было закрыто черным платом, и спросил, кто она такова. Услышав, что это жена Краугазия, и помня, что это человек, выделяющийся знатностью, славою и влиятельностью среди нисибисских магистратов, он обратился к ней благосклонно и обещал, что ей окажут приличествующее почтение и что честь ее среди персидского лагеря столь же будет безопасна, как в родительском доме. Он слышал, что муж влюблен в нее со всею пылкостью, и задумывал этой приманкой добыть Нисибис. Оттого он обнадежил ее, суля скорую встречу с мужем, а чтобы оказать великодушие, велел не чинить обид девам, преданным христианскому служению, коих в Ремане обреталось много, и позволить им блюсти свое благочестие невозбранно.

Во все время, как персы стояли под Амидой, жена Краугазия, хотя и находила во всяком почтение и готовность предупредить любые ее желания, томилась, однако же, тоскою, разлученная с мужем и одинаково тяготясь мыслями о вдовстве и новом браке. Потому она решилась отправить доверенного слугу, чтобы он, перебравшись через горы Изалы и пройдя меж двумя сторожевыми крепостями, Маридой и Лорне, явился в Нисибис с вестями. Она сочинила длинное, обдуманное письмо мужу, начав с того, что хотела бы получить не грамотку с ответом, но его самого. Она говорила, что если он не знал доныне, пусть узнает от нее: она в плену; но пусть не возненавидит ее, как гонца с дурными вестями, ибо тогда следующая весть о ней будет последней; что она проводит долгие ночи на холодном ложе, выбирая между смертью и Персией, и смеется над той порой, когда смерть мнилась ей худшим несчастьем; что персидские юноши спорят о ней, словно она вдова, и понукают забыть о муже, но она не хочет пережить свою