Алкиной - Роман Львович Шмараков

VIII

Настал день, когда я думал пожать плоды своих хитростей. Вечером явился я к Леандру с таким видом, словно к великим таинствам приступаю. В руках у меня была крепкая доска, которой я втихомолку заимствовался из мастерской Ференика. Я сказал Леандру, что намерен немедленно начать свое предприятие, что же до этой доски, пусть не любопытствует знать, для чего она мне надобна. Кажется, эта доска сильней всего убедила его в моей серьезности: он глядел на нее, словно она вырублена в томарской дуброве секирой Паллады и вот-вот скажет ему, чтобы скорей уходил и до утра не возвращался. Он пожелал мне успеха и пошел ночевать не знаю куда, а я, оставшись один, прилежно заперся и без промедления взялся за дело, именно отворил окно и начал кидать камешками в окно напротив. Мне повезло: моя любезная меня услышала, а родители ее – нет. Отворились ее ставни, показалась ее улыбка, ободрившая меня на дальнейшие дерзости: я выдвинул из окна доску, знаками показывая моей любезной, чтоб ухватила ее и, как могла, придержала. Общими усилиями утвердили мы доску между окон, и я пополз по ней, слушая ее скрип и думая, коли она подо мною подломится, сломаю ли я шею, рухнув отсюда в переулок, или нет. Добрался я, однако ж, беспрепятственно и слетел прямо в желанные объятия. В комнате было темно, только дыхание и свист ее родных слышался. Ни словом мы не перемолвились, одними подвигами осязания свидетельствуя свою пылкость и неопытность. Молоды мы были и боязливы, лишь рукам позволяли все то, что любовники себе позволяют, о большем никто из нас не думал. Против нас спал ее отец, во сне говоривший; он был сапожник; за эту ночь я столько узнал о лапках, колодках, шиле и дратве, сколько во всю свою жизнь не ведал. Помню и по сию пору каждую минуту этого свиданья. Когда светать стало и опасно уж было дальше засиживаться, пополз я в свой путь обратно, с великою мукою оторвавшись от ее поцелуев.

Смежив глаза едва на час, утром иду я по городу, полный своим блаженством, натыкаюсь на большую драку, которую пришлось обходить другой улицей; там встречаю Флоренция и спрашиваю, не знает ли, отчего дерутся.

– Знаю, – говорит, – одни, поминая недавнюю неудачу персов, говорили, что-де крепко им досталось, впредь не полезут. Другие возражали, что это еще не решительный приступ, а персы ждут, когда им маги по звездам назначат день: тогда будет решительный. Первые с досады начали драться. Иные, глядя на это побоище, толковали, что таково-де тайное распоряжение Элиана, засылать в толпу спорщиков, чтобы у граждан не было ни в чем согласия и не учинился между ними заговор сдать город персам; втянули в драку и этих.

Я вижу, что Флоренций, рассказывая это, лучится, как майская заря, и спрашиваю о причинах таковой радости.

– Да неужели, – отвечает, – ты не слыхал, что случилось?

– Что же? – спрашиваю.

Он говорит, что началось все с того, что галлы в недавней вылазке отбили десяток человек, взятых персами в плен в Зиате. Приведенные в крепость, те сказывали, как персы похвалялись, что есть у них в Амиде свои люди, и за верное почитали, что расторопностью оных осада скоро кончится. Донесли об этом комиту Элиану; он принялся перебирать обитателей крепости и вспомнил о нас. Послано за Филаммоном. Его застали за обедом. Солдаты со свирепым видом вели его по улицам, точно преступника, а он безмятежно здоровался со встречными, ибо успел завязать много знакомств. Элиан встретил его холодно и просил снова рассказать, отчего он, жительствуя, по его словам, в Апамее, оказался с учениками в таких краях, куда ни его слава, ни нужда в его искусстве доныне не добирались. Филаммон начал ему, как и в первый раз, сказывать, что шел с нами по городам, произнося публичные речи, как это обычно делается, и что, упоенные общим радушием и отовсюду раздающимися похвалами, мы зашли далеко, потеряли дорогу, блуждали и вышли к Амиде, едва опередив персов и чуть ими не схваченные. Элиан это до конца выслушал и отвечал, что мало же Филаммон имеет к нему почтения, если думает потчевать его такими сказками, и что лучше бы он вспомнил, что говорит с человеком, в чьих руках его жизнь и смерть находятся, и поступал благоразумнее. Тогда Филаммон рассказал всю правду: как Сабиниан ласкал ему в письмах, как трибун Абдигильд нас встретил и повез и все прочее, чем дело кончилось. Элиан, знакомый с Абдигильдом, спросил Филаммона о том-то и том-то и убедился, что он не лжет. Затем спросил, какую помощь думал найти в нем Сабиниан, что так настойчиво ему писал, в такие ласкательства входил и посылал за ним. Филаммон и тут не стал запираться, но отвечал, что Сабиниан думал найти в нем такую силу, какая немногим риторам присуща и которую иные почитают чудесной. Слушая такие признания, Элиан думал было, что над ним смеются, но вид Филаммона, кроткого, важного, чужие похвалы передающего со смущением стыдливости, унял его гнев и переменил мысли. Он спросил Филаммона, может ли он, коль скоро наделен такой способностью, спасти нас всех и отвести персидское бедствие. Видя же, что Филаммон не рад этому предложению и ищет отказаться, он пригрозил ему позором и казнию, ежели тот, имея средства сберечь город, по глупому своему самолюбию сего не сделает. Филаммон просил лишь дать ему несколько дней, чтобы лучше выбрать время для речи. С тем Элиан его отпустил.

Я спросил, так чему же он радуется. Флоренций отвечал, что лучше подарка желать было нельзя: теперь Филаммон, пускай и обстоятельствами вынужденный, явится во всем блеске, спасет Амиду и навек прославит риторское искусство. Я ему сказал, что он, должно, от долгого безделья в уме повредился и пускай пойдет отыщет врача, я в Амиде двоих знаю. Он обиделся и ушел, не досказав, выбрал ли Филаммон день и когда это будет.

IX

Поскольку наши иногда учиняли вылазки, нанося неприятелю чувствительный урон и отбивая пленных, согнанных из окрестных крепостей, персы решили немедля пустить в ход осадные машины. С утренней звездой под звуки труб двинулись на город осадные башни с баллистами, прикрытые спереди