Алкиной - Роман Львович Шмараков

Поскольку доныне не было известно, что жена его жива, Краугазий сделал вид, что хочет вновь жениться, и начал свататься к одной прекрасной девушке знатного рода, а потом, чтобы распорядить всем необходимым для свадебного пира, выехал на виллу, отстоявшую на восемь миль от города. Оттуда, уведомленный своими разведчиками, что в тех местах рыщет отряд персидских зажитников, он выехал им навстречу и был принят с великим дружелюбием, а когда они сведали, кто он таков, проводили его через горы к Амиде, где он на шестой день предстал персидскому царю и занял почетное место на его пирах и советах. Теперь в Нисибисе и начальствующий Кассиан, и прочие мужи в унынии и тревоге, ибо Краугазию ведомы все их средства и замыслы, и они без крайнего опасения ничего предпринять не могут. Элиан просил лазутчика пойти назад и, если даст Бог ему добраться, усердно просить Кассиана, чтобы все боязни оставил, вспомнив славу свою и милость к товарищам, и пришел спасти Амиду, ибо без его помощи мы здесь недолго продержимся. И лазутчик клялся и обещал Элиану все наилучшим образом исполнить, если доберется до Нисибиса.

Все это Македон рассказывал с печальным видом, непрестанно оглядываясь, а потом сказал, что надобно ему идти, и быстро зашагал прочь. Мы продолжили рассуждать, каково будет действие речи Филаммона и когда ее ждать. Вскоре вышла из соседней улицы старая кобыла, мотнула головой и побрела в ту сторону, куда ушел Македон. Ввечеру лазутчик покинул Амиду, провождаемый общими благословениями, и уже поутру мы могли видеть, как персы распинают его против нашей стены. После того все принялись снова за свое, а я бегал по городу, ища способа свидеться с моей возлюбленной. О Филаммоне и говорить устали; казалось, никогда этого не произойдет.

Кончилось тем, что однажды растолкали меня перед рассветом, приговаривая: поднимайся, Филаммон уж начинает речь. Я вышел, протирая глаза; Евфим набросил мне на плечи плащик. На площади стояло уже много народу, из улиц выходили еще иные. Я приметил Гермия, мне улыбнувшегося. Филаммон выступил вперед, склонив голову; в сумерках меня поразил вид его, необыкновенно важный. Минуту он помолчал, а потом поднял глаза и начал говорить. Удивительное волнение меня охватило: я оглядывал окружающих, думая найти в них отпечаток того же чувствования, но приметил лишь, что в глазах у меня темнеет и голос Филаммона уже глухо до меня доносится. Я почувствовал дурноту, хотел отвернуться и, лишившись чувства, свалился замертво.

XIII

Не знаю, долго ли я в беспамятстве провалялся, а только когда пришел в себя, не увидел ни людей, ни площади, а солнце уже свысока голову припекало. Кругом, сколько хватало взора, было какое-то поле с кривыми деревьями, а я на нем один. Крикнул я раз, другой, а потом сделалось боязно кричать. Поневоле подумал, не умер ли я – как знать, сильно ли речь моего наставника действует, – и не нахожусь ли в тех краях, где никаких у меня печалей не будет. Но не оставаться же на месте, побрел я куда глаза глядят и по неосторожности наступил на острый сук; тут от боли я уразумел, что срок мой покамест не вышел и что я еще между живыми. Тогда принялся я думать над тем, куда и как меня унесло, что кругом даже намека на Амиду нет, и, долго думая, утвердился в мысли, что Филаммон, не имея сил спасти весь город, сочинил такую речь и так ее произнес, чтобы удалить из города хотя некоторых, избавив от персидского насильства. Это заключение было мне отрадно, и я огляделся с гордостью, ибо был человеком, ради которого старался Филаммон. Далее пошел я бодрее, с надеждою найти тех, кого еще мой учитель занес в эти края, никак не думая, чтобы я был единственным. Я ходил меж деревьями, выкрикивая имена моих товарищей, и первая радость, что я спасен из Амиды и смерть мне на шею не налегает, уступала место тревоге, что я занесен невесть куда, и можно опасаться, что в невзгоды еще большие. Наконец споткнулся я о чьи-то ноги и, раздвинув траву, нашел лежащего в беспамятстве знакомца моего Леандра. Это меня смутило, ведь учитель наш Леандра не знал и не стал бы печься о том, чтобы его вызволить, следственно, и я мог быть спасен по случайности; глядя на него с досадою, я принялся его толкать и наконец растормошил, так что он приподнялся, схватившись за лоб рукою, и спросил меня, что с ним случилось и отчего его тошнит. Я отвечал, что не больше его знаю, а пусть оглянется и скажет, знакомы ли ему эти места. Леандр посмотрел кругом и сказал, что близ Амиды ничего такого не упомнит; к тому же и шума, к которому мы привыкли от персидского стана, больше нет, только птицы свищут. Тогда я рассказал ему свои догадки, именно, что Филаммон великим своим состраданием и чудесною силою вывел нас из тесноты, однако теперь надобно нам о себе помыслить, ведь с нами никого нет, ни сильного, ни искусного, и остается нам лишь собственное разумение. Тут он совсем уныл, и я, чтобы его ободрить, сказал, что времени терять нечего, а надо идти куда-нибудь, чтобы узнать, где мы; засим поднял его из травы, и мы двинулись дальше вдвоем, выкликая приятелей. Леандр иногда звал людей, мне незнакомых, а когда я спрашивал, кто это такие и отчего ему именно их хочется встретить, отвечал, что это муж тетки, хорошо ловит птиц силками, с ним было бы нам что поесть, а это такой-то, известный балагур и человек неунывающий; со многими жителями Амиды свел я тогда знакомство. Попался мне на дороге кожаный пояс с серебряными привесками: я обрадовался, думая найти рядом кого-нибудь из друзей, однако же, как мы ни ходили вокруг, никого не отыскали; пояс я сунул за пазуху, думая отдать владельцу при встрече. Долго проискавшись впустую, мы с Леандром проголодались и спросили друг друга, чего нам промыслить, если с нами нет ни птицелова, ни лесы или бечевки, из чего сладить силки. На счастье послышался невдалеке ручей, к которому мы поспешили, думая поймать рыбы. Прыгнули мы туда и тучу брызг подняли, возясь посреди стремнины, он с плащиком, я наклонясь и разводя руками, гоня рыбу один на другого и сшибаясь лбами, и вскоре оказались мокрее мокрого; ил застлал воду, и если жила там какая-нибудь