Глумовы - Федор Михайлович Решетников

даже чуть по-старому ухватом не отвозила меня: я ставлю похлебку в печь, а она говорит: «Соли надо»; а я ведь немаленькая, слава те Господи… сама знаю, сколько чего надо. Нет, говорит, посоли. Ну, пристала, даже досадно сделалось… Соли, говорю, и согрешила, заворчала на нее. Она схватила ухват да как крикнет: «Что ты ворчишь! А?»

– Значит, она в здравом уме.

– Како уж… Захотел от нее ума… Хошь огурчика?

– Давай, коли не жалко.

Прасковья Игнатьевна нагнулась; на лице показался румянец. Она быстро перебирала руками и скоро, не поднимаясь, подала Петру Саввичу желтый огурец, ростом в два вершка. Минуты через две она выпрямилась, откусила огурец и пошла к грядам.

– Посидим, Прасковья Игнатьевна.

– Экое поседало!.. Все бы сидеть… Мужик еще, слава те… Ан нет: ведь учитель! – И она захохотала.

– Пока не учитель, что дальше бог даст.

– Хочешь полоть?… Вон ту гряду поли.

– Нет, я тебе буду помогать.

– Помощник!! Мешать только… Ну, не то иди… Только рукам волю будешь давать, крапивой все лицо изжалю. Вот те сказ…

Пошли они в середину огорода, присели у мака, и их стало не видно.

Хорошо сидеть в огороде, на борозде между гряд, на которых растут овощи, скрывающие своими листьями от всякого постороннего взгляда. Кругом трава и трава, чиркают в кустах сверчки, дышится хорошо, – так и кажется, что сидишь совсем где-то не дома, а в хорошем месте, из котораго бы не вышел, если бы сверху не палило солнышко. Но еще лучше сидеть рядышком жениху и невесте.

Негодной травы, мешающей расти овощам, в каждом огороде бывает много, так и у молодых людей работы было много. Они полчаса молча выдергивали траву, бросая ее на борозду, на которой сидели, и чуть-чуть подвигались с места. Прасковья Игнатьевна, кажется, только тем и была занята, что выдергивала траву, а Петр Савин вздыхал и то и дело взглядывал на свою невесту, которая при каждом его вздохе улыбалась, и на щеках ее показывался легкий румянец. Разговора ни тот, ни другая не начинали.

Вдруг Прасковья Игнатьевна ударила по руке Петра Саввича.

– Так помогают! Зачем репу-то выдергиваешь?

– Насилу-то слово сказала.

– Ты хорош: целый день просиди с тобой – слова не дождешься. А еще слава – жених.

– Женихи целуются с невестой.

– Болтай, пустомеля!.. Это все ты около своих писарей перенял дурацкую привычку.

– Ей-богу, чувство такое.

– Ну-ка, скажи, ученый человек: чувство ли это, что наш управляющий при всем при народе руку у генеральской дочери поцеловал?

– Заведено уж так.

– Нет, ты скажи: ведь управляющий женат?

– Порядки такие – свет того требует, потому они люди высшие…

Прасковья Игнатьевна осталась довольна этим объяснением.

– Однако ведь ты, Паруша, целовалась на вечерках!

– Эк нашел какой разговор! Целовалась, и не с тобой одним, а со многими парнями, потому песни такие.

– А все ж дружка себе с вечерки выбрала и после вечерки, полнишь – у лесенки, как целовала…

– Дурак! – сказала с неудовольствием Прасковья Игнатьевна и замолчала. Щеки покрылись румянцем; она стала тяжело дышать.

Петр Саввич обнял ее и стал целовать; она не препятствовала, а даже сама раза четыре поцеловала.

– Будет, Петя… увидят… – унимала шепотом Петра Саввича Прасковья Игнатьевна; но Петр Саввич не выпускал ее из объятий. Прасковья Игнатьевна сама обняла его. Грудь ее поднималась, сердце билось сильно, лицо горело.

– Петя… дружок… что же это со мной делается?

– Это любовь, Паруша…

– Петя, скажи мне по правде: будешь ты водку проклятую пить?

– Не знаю.

– Нет, ты скажи… А то что ж за жизнь! Уж я лучше и не пойду за тебя. Не будешь?

– Не буду.

– Ну, побожись.

– Ей-богу.

– Пить будешь, бить буду… Ну а что ж, скоро?

– Свадьба-то?… Ах, Прасковья Игнатьевна, и сам я не знаю, что мне делать?

– Спроси баб, коли сам не смыслишь. Ну какой ты мне муж будешь? Не даром и ребята-то тебя кургузкой зовут.

– Тебе што: у тебя хоть отрада есть – огород.

– Выбирай другую, коли я…

– Да слушай, ты совсем не то… Вот у тебя дом, а у меня ничего… Вот мне и совестно жениться-то.

– А разве наши парни не так же женятся?

– А я не хочу.

– Ну и вышел ты дурак, и больше ничего! – И Прасковья Игнатьевна захохотала.

Немного погодя, Прасковья Игнатьевна сказала Петру Саввичу:

– А коли ты любишь меня да хочешь, чтобы я тебе жена была, ты скорее женись. Потому так не хорошо. Ты мужчина, кто тебя знает, что у те на уме, может, у те там другая невеста есть…

– Прас…

– Нет, ты дай сказать… Может, ты это так, обмануть меня хочешь… Я ведь не игрушка, тоже и рассудок, хоть и девичий, да имею… Тебе ничего, а что наши бабы говорят: глядите, говорят, девоньки, учитель-то, Курносов, повадился к Глумовым ходить… Да еще и почище говорят… Я тебе-то и говорю: коли хочешь жениться – женись, у нас дом, слава те Господи, не чужой, а до той поры и не ходи сюда. Вот что… А что мы целовались сегодня, так это уж в последний раз до свадьбы.

– Вот верно ты-то не хочешь выйти за меня?

– Я с тобой и говорить до свадьбы не хочу.

– Однако говоришь… Прасковья Игнатьевна… Разве так принимают жениха?

Прасковья Игнатьевна пошла прочь из огорода. Вошедши во двор, она заперла дверь на задвижку.

– Прасковья Игнатьевна! – кричал Петр Саввич.

Прасковья Игнатьевна не откликалась и минут через пять отперла дверь и захохотала.

Когда Петр Саввич вошел во двор, Прасковья Игнатьевна спросила его:

– Молочка не хотите ли?

– Нет, покорно благодарю. Прощай…

– Прощайте… Так мои слова помнить будете?

– Я твою крестную мать буду просить.

– Ладно. После завтра я буду у нее – муки надо дать. А вы завтра не приходите. А что она скажет мне, я скажу тебе в воскресенье в церкви.

Отец Курносова был казначеем главной конторы, и так как место это в заводе считается очень выгодным, то он имел в фабричной улице полукаменный дом и несколько тысяч денег. У него был брат, но с братом он жил не в ладах, да и брат был просто нарядчик. Счастье, как говорят таракановцы, везло старшему брату, который разными кривдами и неправдами добился места казначея. Сам же казначей считал себя очень умным человеком и гордился тем, что он с тогдашним управляющим в молодости плавал на караванах, т. е. сопровождал металлы. Считая брата за невежду, грубого человека, он не оказывал ему ни малейшей помощи, под тем предлогом, что он – человек честный и не