О женской стыдливости - Жан-Клод Болонь

противоположный нашему понятию приличия, необходимостью, порожденной первоначальной стыдливостью. Если некоторые народы «применили Приличие там, где его не было», то, по крайней мере, они были «вынуждены применить его где-то».

Рациональная стыдливость

Во второй половине XVIII века изменилось не только понятие женской стыдливости, другими стали и ее проявления. Парижская аристократия подшучивает над Сюзан Некер — женой банкира и матерью мадам де Сталь. Ее отцом был швейцарский пастор, и она принесла с собой в Париж «пуританство и ханжество самой строгой кальвинистки». Но общение с энциклопедистами привело ее к «абсолютному скептицизму» и вызывающей манере одеваться, что сочеталось с излишней стыдливостью речи. «По ее представлениям, ничто не могло продемонстрировать ее изысканность лучше чрезвычайно глубокого декольте — в ее глазах это было высшим проявлением элегантности и признаком аристократического благородства». Но дамы высшего света больше не следовали моде, и такое «выставление груди напоказ» вызывает пересуды в обществе. Все это тем более удивительно, что у нее сохраняется утонченность и манерность языка (например, она называет куриную гузку митрой) и деликатность поведения: она ездит только в закрытой карете, чтобы не ощущать лошадиный запах. Такой карикатурный образ создан в «Воспоминаниях маркизы де Креки».

Признание, что стыдливость относительна, рискует нанести удар по нравственности. Яркие тому свидетельства — Джакомо Казанова, для которого стыдливость — это дурацкий стыд (о чем он пишет в своих «Мемуарах»), или Жюльен Оффруа де Ла Метри, который в своей книге «Сладострастие» называет стыдливость «дочерью каприза и предрассудков». В комедиях, по словам аббата Рейра, ее высмеивают как «бесполезную щепетильность» («Школа молодых девушек»), а в романах она предстает фасадом добродетели, которая только и мечтает найти уловку, чтобы сдаться. Об этом пишет Жан Дигар де Керген в книге «Мемуары и приключения одного буржуа, преуспевшего в высшем обществе» (1750). «Неосторожные речи отца, привыкшего считать правила приличия химерой, могут постепенно развратить душу его благовоспитанной дочери и привести ее от кокетства к проституции», — отмечает Грайар де Гравиль в книге «Друг девушек» (1762). Мадлен де Пюисье — женщина, претендующая на роль моралистки, — не ведает, что стало со стыдливым тоном речи, который в былые времена был необходим для женщины, «если только он не нашел прибежище у урсулинок (монахинь ордена святой Урсулы) или у Дочерей Святой Марии. Пусть он там и остается: ему больше нечего делать в мире. Для наших нравов требуется другой язык», — заключает она в своей работе «Нравы» (1750). Правильный язык — тот, который соответствует своему времени.

Именно в таком духе — с позиции защиты, а не нападения — в романе «Эмиль» Руссо принимает вызов стыдливости. Нет, это не лицемерие женщины, умело скрывающей свои желания: если не обращать внимания на то, что ее губы шепчут «нет», то можно услышать, как ее глаза, румянец на щеках, ее дыхание, весь ее робкий вид, слабое сопротивление кричат «да». Мораль распутника, ворчит женевец:

«Я вижу, к чему клонят принципы современной философии, насмехаясь над стыдливостью и ее так называемым лицемерием; и я вижу, что такая философия гарантированно приведет к тому, что наши современницы лишатся той малой толики чести, которая у них еще осталась».

Непристойный роман, завоевывающий большую популярность, кажется, подтверждает эту точку зрения, забавно играя на том, насколько обманчива может быть стыдливость женщины, которая на самом деле жаждет наслаждений, — это ее глубинная суть, которая не лжет. Следовательно, девушка может казаться приличной, не будучи при этом стыдливой. Угадайте, кто этим пользуется. Роман «Дитя борделя», авторство которого приписывается Пиго-Лебрену, играет на полном неведении окружающих о том, что они стали свидетелями любовных утех. У Сесили, которую старая служанка застает врасплох стоящей на коленях, в то время как голова ее любовника находится между ее ног, есть время лишь одернуть свои юбки. Старушка полагает, что видит девушку охваченной религиозным порывом, и поздравляет ее с тем, что ее молитвы так «проникновенны». Фелисите отдается любовнику своей хозяйки, стоя так, что голова ее находится в алькове, а тело скрыто за занавесками; «в момент высшего наслаждения она выглядит до такой степени обезумевшей, что мадам Д*** спрашивает ее, смеясь, не сошла ли она с ума». Мадемуазель С*** прячет под юбками беглеца, язык которого чрезвычайно предприимчив, она отвечает его преследователям «настолько бессвязно и невпопад, что они не сомневаются в том, что она очень больна, а ее безрассудная речь — это просто бред». Без сомнения, нет ничего общего между разоблачением философами условной стыдливости и сокрытием удовольствий, вызывающих чувство вины. Но так ловко скрывать свои утехи возможно лишь в том случае, если женщина хорошо владеет подобными навыками, а они приобретаются с возрастом. Нет ничего общего между восторженным отношением к Природе последователей Руссо и этой простой правдой тела, неспособного скрывать свое волнение. Но неужели мы не слышим, как женевец возражает философам, клеймящим лицемерие женщин: «Вот язык, который природа дает им, чтобы ответить вам»? Черпая новые идеи из размышлений, которыми обменивались философы на протяжении полувека, непристойный роман демонстрирует все опасности философии будуара для общества. Те, кто засадил маркиза де Сада в Бастилию, в этом не ошиблись.

Следовательно, необходимо срочно придумать новую мораль, которая вернулась бы к абсолютным ценностям. Об этом свидетельствует прогресс идей Руссо: несмотря на цензуру, его роман «Эмиль» за все годы вплоть до французской революции ни разу не подвергся корректуре. И если в философии тех лет господствовали идеи относительной стыдливости, то Руссо противопоставляет им концепцию стыдливости абсолютной, отличной от кокетства, с помощью которого женщины выражают свое желание, не проявляя его открыто. Именно такое кокетство философы путают со стыдливостью, на которой также играет непристойный роман: в нем можно также увидеть «закон приличия», «настоящего и скромного», при условии, что оно не выходит за определенные рамки.

Позиция Руссо оригинальна. Будучи абсолютной, стыдливость тем не менее не является естественной: она представляет собой сложный компромисс между «языком природы», искусностью поведения, мастерством владения телом, чтобы сказать «да», и усвоенным лицемерием, которое заставляет губы произносить «нет». Она больше не примыкает к относительной стыдливости в философских теориях. Следовательно, то, что является относительным, с точки зрения Руссо, — это не стыдливость и даже не кокетство, это «закон приличия», которое может, перейдя пределы, стать лицемерием. Но Руссо отказался от идеи божественного происхождения стыдливости. Он хочет вернуться к этому «правилу, предшествующему общественному мнению», имеющему законную силу для «всего рода человеческого» и основанному на внутреннем чувстве: признать это правило — акт разума, а не веры, и Руссо выражает уверенность в женском разуме.

Итак, эпоха легко смешивает релятивизм