Слушай, Германия! Радиообращения, 1940–1945 гг. - Томас Манн

нацистского профессора и почетного доктора. Фамилия его не то чтобы прямо Труп, а Трупп, с двумя «п»[72]. Должен признаться, это было еще то чтиво. Среди людей, сказал я себе, которых двенадцать лет пичкали таким зельем, жить будет нелегко. У тебя было бы там, сказал я себе, наверняка множество добрых и верных друзей, и молодых, и пожилых, но и много притаившихся в засаде врагов — и это будут еще не худшие…

И все же, дорогой господин фон Моло, та глубокая заинтересованность и волнение, с каким я прямо или косвенно воспринимаю теперь всякую весточку из Германии, та решительность, с какой я хватаюсь скорей за нее, чем за какую угодно новость из большого мира, очень равнодушного к отошедшей на второй план судьбе Германии и занятого собственными преобразованиями, день изо дня доказывают мне заново, какими неразрывными узами связан я все же со страной, лишившей меня гражданства. Американец и гражданин мира — отлично. Но невозможно отрицать, что корни мои — там, что несмотря на все продуктивное восхищение чужим, я живу и творю в немецкой традиции, если даже эпоха и не позволила моему творчеству стать чем-то иным, нежели слабым и уже полупародийным отголоском великой немецкой культуры.

Никогда я не перестану ощущать себя немецким писателем, и даже в те годы, когда мои книги могли существовать лишь на английском, я оставался верен немецкому языку — не только потому, что был слишком стар, чтобы переучиваться, но и от сознания, что мое творчество занимает свое скромное место именно в истории немецкого языка. Роман о Гёте, написанный мной в самые черные дни Германии, отдельные экземпляры которого контрабандой попадали и к вам, уж точно не назовешь свидетельством забвения и отречения. И мне незачем говорить: «Но я стыжусь часов покоя, когда я с вами не страдал»[73]. Германия не давала мне покоя, я «страдал с вами», и это не было преувеличением, когда в переписке с Бонном я говорил о тревоге и мучениях, о стесненьи чувств, стесненьи мыслей, которого не мог избежать ни единый час моей жизни и которое моя творческая работа изо дня в день должна была превозмогать. Достаточно часто я и вовсе не пытался преодолеть это стесненье. Полсотни радиопосланий в Германию (а то и больше), которые печатаются сейчас в Швеции, — эти повторяемые вновь и вновь заклинания могут свидетельствовать, что довольно часто другие дела казались мне поважнее «искусства».

Несколько недель назад я читал в библиотеке Конгресса в Вашингтоне доклад «Германия и немцы»; он написан по-немецки и должен быть перепечатан в следующем номере возрожденного в июне 1945 года «Нейе Рундшау». Это была психологическая попытка объяснить образованной американской публике, как же такое могло произойти с Германией, и мне оставалось только восхищаться спокойной готовностью, с которой публика по окончании страшной войны восприняла мои объяснения. Найти свой путь между неподобающей апологией и отречением, которое мне тоже было бы не к лицу, оказалось, конечно же, непросто, но в какой-то мере мне это удалось. Я говорил о том благословенном обстоятельстве, что зло на земле часто оборачивается добром, и о том дьявольском парадоксе, что из доброго нередко выходит злое. Я рассказал вкратце историю «немецкой души». Теорию двух Германий, доброй и злой, я отверг. Злая Германия, объяснял я, — это заблудшая добрая, попавшая в беду, ставшая виновной и ступившая на гибельный путь. Я говорил здесь не для того, чтобы, следуя дурному обычаю, выставить себя перед всеми доброй, благородной, справедливой Германией в белых одеждах. Ничего из того, что я пытался бы сказать моим слушателям, не идет от стороннего, холодного, бесстрастного знания. Все это есть и во мне. Все это я пережил на собственном примере.

Это было, пожалуй, тем, что можно назвать декларацией солидарности — в рискованный момент. Не с национал-социализмом, разумеется, нет, но с Германией, подпавшей ему и заключившей сделку с чертом. Сделка с чертом — глубоко старонемецкое искушение, и немецкий роман, который вырос бы из страданий последних лет, страданий по Германии, должен бы, пожалуй, повествовать об этом страшном обете. Но в нашей величайшей поэме ради одной лишь души Фауста в конце концов оказывается обмануто зло, и упаси нас бог от представления, будто Германию теперь окончательно побрали черти. Благодать выше любых подписанных кровью сделок. Я верю в нее и верю в будущее Германии, каким бы отчаянным ни было ее настоящее, сколь бы безнадежной ни казалась разруха. Нужно уже прекратить разговоры о конце немецкой истории! Германия неравнозначна краткому и мрачному историческому эпизоду, носящему имя Гитлера. Неравнозначна она даже бисмарковской, короткой в сущности, эре прусско-германской империи. Она неравнозначна даже охватывающему два столетия отрезку своей истории, который можно окрестить именем Фридриха Великого. Она собирается принять новый облик, перейти в новое жизненное состояние, которое, возможно, после первых мук изменений и переходного этапа, сулит больше счастья и подлинное достоинство, куда лучше отвечая самым сокровенным особенностям и потребностям нации, чем прежнее.

Разве мировая история закончилась? Она в движении, в самом разгаре, и история Германии заключена внутри нее. Правда, геополитика продолжает довольно грубо предостерегать нас от чрезмерных ожиданий, но разве не остается надежды, что волей-неволей, по необходимости, будут предприняты первые пробные шаги к такому состоянию мира, когда индивидуализм наций образца XIX века постепенно сойдет на нет? Мировая экономическая система, уменьшение роли политических границ, определенная деполитизация государственной жизни как таковой, пробуждение в человечестве сознания своего практического единства, его первое предчувствие всемирного государства — как может этот далеко выходящий за рамки буржуазной демократии социальный гуманизм, за который идет великая борьба, быть чужд и ненавистен немецкой душе? В ее страхе перед миром всегда было столько стремления выйти в мир; за одиночеством, сделавшим ее злой, таится — кто этого не знает — желание любить и вызывать любовь. Пусть Германия вытравит из себя спесь и ненависть, снова откроет себя для любви, и ее полюбят. Она остается, несмотря ни на что, страной огромных ценностей, которая может рассчитывать как на умения своих людей, так и на помощь мира, и которую, когда самое трудное останется позади, ждет новая жизнь.

Я далеко зашел в своем ответе, дорогой господин фон Моло, простите меня! В письме в Германию хотелось высказать многое, в том числе и вот что. Даже вопреки той великой избалованности, которая зовется Америкой, ни дням, ни ночам моим не чужда мечта еще раз почувствовать под ногами землю старого континента, и, когда придет час, если буду жив и коль