Слушай, Германия! Радиообращения, 1940–1945 гг. - Томас Манн

На примере Гессе можно понять, что немец может быть сыт по горло невозможностью найти общий язык с другими немцами в политических вопросах, вопросах политической морали. Тем не менее, есть различия между позициями одного и другого писателя. Я не знаю, когда Манн стал американцем — до или после вступления Соединенных Штатов в войну. В любом случае он знал, что мосты сожжены, и он больше не сможет вернуться назад как ни в чем не бывало. Так что снова встает вопрос: зачем эта радикальная смена национальности?

Допустим, что Манн, несмотря на все свое неприятие, остался в Германии и, будучи уверен в развязке, пережидал бы это время — счел бы он это для себя приемлемым? Впрочем, постановка вопроса в такой форме не совсем верна — ведь поскольку жена Манна еврейка, он оставался бы обречен на молчание. Его решение уехать в этих обстоятельствах напрашивается само собой, оно связано с личной угрозой.

Но если все же допустить, что еврейской родни у него не было бы, приемлемым ли было бы для него остаться? В такой форме вопрос приобретает принципиальный характер и касается многих, кому Томас Манн дает теперь понять, что их книги, напечатанные между 1933 и 1945 годами, «ничего не стоят, и лучше не брать их в руки, поскольку от них неотделим запах крови и позора».

Здесь он, правда, добавляет: «Возможно, это суеверие». Это и есть суеверие. Манну должно быть известно, что в Третьем рейхе не существовало цензуры для неполитической литературы. Факт публикации какого-либо романа, эссе, гуманитарного, философского, религиозного, исторического исследования никоим образом не означает, что они отвечали духу, предписаниям и задачам партии. Идеологическая уравниловка была целью, но не свершившимся фактом.

Конечно, авторы детективных историй, птицы невысокого полета, поспешили претворить в дело руководящие инструкции министерства пропаганды и стали изображать представителей преступного мира евреями или англичанами, а лучше всего — английскими евреями. Однако такие авторы, как Вихерт и Каросса или, если обратиться к собственному опыту, я сам, были весьма далеки от того, чтобы публиковать нечто пахнущее «кровью и позором».

Многого нельзя было говорить, это правда. Однако читатели, приверженные прежним ценностям, могут засвидетельствовать, что мы по-прежнему отстаивали эти ценности в своих книгах. Я вспоминаю, как «Биржевая газета» упрекала меня в том, что некоторые женские персонажи моих баденских романов католички, что молодой человек позволяет себе закупаться в «Вулворте», что я упоминаю Чайковского, хотя мы враждуем с русскими. Когда знаменитый словарь Майера стали перерабатывать в духе национал-социализма (это было в 37-м году), розенберговское ведомство проявило инициативу и само сочинило текст для главы «Флаке». В ней значится, что в таких-то романах я иронизирую над расовой идеей, что я ретроградный холодный эстет и т. д. Благодаря вмешательству моего издателя самые резкие формулировки были затем смягчены.

Лекции были нам запрещены, мы не могли выступать на радио, ни один партийный книжный магазин не занимался нашими книгами, ни одна партийная газета нас не рекламировала. Из рождественских каталогов мы были вычеркнуты, для новых тиражей не хватало бумаги. Нет, мы не сдались, мы выдержали. Мы, кто вынужден был дожидаться гибели системы, писали, несмотря на постоянную угрозу домашнего обыска, полностью замкнувшись в себе.

Одни уехали за границу, и это было, наверное, оправданно. Другие остались — для этого тоже было достаточно причин. Оба решения были объяснимы, и вот об этом идет здесь речь. Я против того, чтобы эмигранты слишком заносились. Их жребий был тяжек… Но и наш — был ли он легок? Генеральный консул одной из воюющих стран передал мне однажды через нейтралов, что если мне удастся перейти границу, он отправит меня первым же самолетом в Лондон, где меня примут с распростертыми объятиями. Не говоря уж о том, что граница не была легко проходимой, я выбрал в тот раз повременить[79]. Не Геббельсу пристало определять, что является немецким — это делал я сам. Я хотел переживать судьбу нации (хотя и был с нею политически в таком же разладе, как Гессе или Манн) здесь и с нею, чтобы потом иметь возможность брать слово с полным на то правом. Конечно, я тогда не знал, что вместо этого мы встретимся с поучениями, будто все немцы одинаковы и никуда не годятся.

Хорошо, что Томас Манн еще смягчил свое «нет», сказав: «позже» и «может быть». Потому что читатели газет, не познакомившиеся с его письмом целиком, попрекают его прежде всего благосостоянием, английскими внуками, чтением нравоучений издалека. И очень немногие дают себе труд задуматься, что мог испытывать в первые месяцы затравленный, разочарованный писатель.

Они сравнивают неудобства, с которыми пришлось столкнуться пользующемуся почетом заграницей Манну, и то, что они испытали сами среди бомб и руин в послевоенные дни, полные лишений, самоотречения, испытаний. Немцы искупают свои ошибки, они действительно расплачиваются полной мерой за свои грехи и по праву настаивают на том, что если взял последствия на себя, то с тобой квиты.

С нами сегодня обращаются как с несовершеннолетними, берут нас на перевоспитание. Хорошо, это можно понять, поскольку мы доставили миру немало беспокойства. Но пусть никто особо не кичится своею правотой. Дух Гитлера был не только локальным явлением; он сформировался на линии такого развития, которое сперва довело идею свободы до осознанности, а затем до крайности опосюсторонило ее. Этот дух представляет угрозу повсюду, где белый человек заменяет устарелых богов идолами массовой организованности.

Немцы не хуже других и не глупее их. Они были просто незадачливей, им не хватило широты обзора и самостоятельности. Они замахнулись высоко и промахнулись — как Ницше, бывший таким неподражаемым немцем. И однажды так и будет сказано: немец был достаточно безрассуден, чтобы собственным примером продемонстрировать современному миру опасность, которая ему действительно грозит, а именно — незнание меры, наступающее, когда разрушаются привычные связи. В своей ослепленности немцы оказались готовы одобрить своего рода сатанинское разделение труда — такое, при котором чересчур прилежным достается уборка нечистот, меж тем как другие, сложа руки, презрительно поглядывают на них.

Дабы человечество могло прийти к самому страшному своему опыту, к уроку, который, надеюсь, не останется забытым, немцы таскали каштаны из огня. Человечеству дано переживать сообща, и так же, как турок, столетиями творивших страшные вещи на Балканах, приняли в семью цивилизованных народов, однажды скажут и о немецкой нации, нации Баха, Бетховена, Моцарта, Гёте и целой плеяды