Слушай, Германия! Радиообращения, 1940–1945 гг. - Томас Манн

Томас Манн. Обращение по радио BBC от 8 ноября 1945 г.

Немецкие слушатели,

BBC попросила меня еще раз выступить перед вами и в форме радиообращения повторить содержащиеся в моем открытом письме объяснения, почему я не могу помышлять о возвращении в Германию. Я очень медлил с тем, чтобы последовать этой просьбе, чувствуя, что совершенно второстепенная материя, о которой уже и без того слишком много сказано, никак не оправдывает возобновление моего вещания на Германию. Ну а не разумные нападки, которым я то и дело подвергаюсь за мой ответ, не могут изменить моего мнения. Они слишком явно написаны в целях самопрославления и расхваливания своего геройства, так что не способны меня по-настоящему задеть.

Я говорил честно и открыто и не могу воспрепятствовать тому, что злоба и глупость коверкают и калечат мои слова, выдавая их за попытку вызвать жалость к себе, свидетельство эгоизма, отступничества и презрительной спеси. Я слишком твердо убежден в том, что совершил бы величайшую и вдобавок последнюю глупость моей жизни, сделай я то, что дома называют моим долгом; а это значит — покинуть Америку, которой я в конце концов присягнул, швырнуть ей под ноги свой гражданский паспорт, разрушить с трудом отвоеванную форму моей далеко не молодой жизни, оставить детей и внуков, бросить работу и поспешить в разоренную Германию.

Чего ради? Чтобы дать разорить себя самого; то есть сперва насладиться торжеством возвращения в качестве того, кто правильно себя вел (пренеприятная роль); затем разыгрывать из себя знаменосца пока еще совершенно неведомого мне новонемецкого духовного движения, со всем пылом ринуться в политику и вскоре измотанным, выжатым, подозрительным для всех — и для немцев, и для оккупантов, — бормоча любимое оправдание всех глупцов «хотел как лучше», встретить свой бесславно-дурацкий конец? Даже не хочу вдаваться в то, какое коварство, какая затаенная жажда разрушения скрывается за этим милым предложением.

Отказаться от него — в этом заключается мой эгоизм. Его я готов отстаивать хоть перед самим Господом, и потомки назовут этот эгоизм уместным. Эгоизм, мне кажется, можно было проявить в равной степени и оставаясь в Германии, и убегая из нее. Но я был весьма далек от монументальной малохольности Рихарда Штрауса, которую тот на потеху всему миру выказал в достопамятном разговоре с американскими журналистами. Это чертово дерьмо, называющееся национал-социализмом, научило меня ненависти. Впервые за всю мою жизнь — настоящей, глубокой, неугасимой, смертельной ненависти, о которой я мистическим образом готов вообразить, что она оказалась не без последствий для исхода событий. В гибель позорящего человечество режима я вкладывал всю душу, трудясь над ней с первого дня. Не только своими радиопосланиями в Германию, бывшими по сути одним и пламенным призывом к немецкому народу покончить с этим. И о чем, как бы вы думали, могло мне при этом мечтаться? Уж по крайней мере о том, чего от меня желают сегодня, когда стало уже слишком поздно. О возвращении домой.

Как я все годы вынужденного пребывания в Швейцарии ждал и надеялся, как жадно ловил малейшие признаки того, что может быть Германия наконец пресытилась своим позором. Насколько иначе могло все обернуться, если бы Германии было дано освободиться самой. Если бы между 1933 и 1939 годами у вас разразилась спасительная революция!.. Думаете, я стал бы медлить и не сел на первый попавшийся поезд, чтобы вернуться? Этого было не дано. Это было полностью исключено и невозможно. Это вам скажет каждый немец, так что приходится этому верить. Верить, что высокоразвитая 70-миллионная нация при некоторых обстоятельствах не может иначе, как шесть лет терпеть режим кровавых мерзавцев, который ей в душе глубоко противен, вести войну, которую она считает чистым безумием, и следующие шесть лет делать все возможное, употреблять всю свою изобретательность, храбрость, ум, любовь к дисциплине, военную сноровку, словом, все свои силы на то, чтобы помочь этому режиму победить и сохраниться навеки.

Видимо, так обстояло дело, и заклинания, вроде моих, были совершенно излишни. Ведь слепые не слушали их, говорит писатель Франк Тисс, представитель внутренней эмиграции, а знающим все и без того было ясно, по крайней мере, под конец. Так, по словам Франка Тисса, обстояло в Германии. В порабощенной Европе и на других континентах были измученные сердца, для которых бальзамом стали эти излишние и ненужные речи, так что раскаиваться в них я не собираюсь. Но теперь, стало быть, эти радиообращения, сколь бы «бесплодными усилиями любви» к Германии они ни были, обязывают меня туда вернуться? Ты изображал из себя духовного лидера нации, живи теперь среди этого народа и не только разделяй его страдания, но и смягчай их. Выступи против чужаков, причиняющих эти страдания.

Но где Германия? Где ее можно найти, хотя бы географически? Как вернуться домой на родину, которой как единицы больше нет? Раскромсанную на оккупационные зоны, по-настоящему не знающие друг о друге, что в них происходит? Мне отправиться к русским, к французам, к англичанам или к моим новым соотечественникам, американцам, чьи штыки будут защищать меня от ничуть не мертвого и далеко не похороненного национал-социализма, всеми силами старающегося коррумпировать наших солдат? Должен ли я, глядя на дерзость оккупационных сил, вдохновиться немецкими страданиями, протестовать против них, указывать оккупационным властям на ошибки, которые они допускают в обращении со страной или управлении ею? Нет, именно этого я не могу; как немец я мог говорить немцам, предупреждая их о грядущем возмездии. Но именно как немец, глубоко чувствующий, что все, называющееся немецким, целиком вовлечено в страшную национальную вину, я не могу позволить себе критиковать политику победителей, в которой только эгоцентричный патриотизм может не увидеть то, что другие народы годами претерпевали от Германии.

Кого давно страшили горы ненависти, вырастающие вокруг Германии, кто уже давно бессонными ночами рисовал в воображении, как страшно должны ударить по самой Германии бесчеловечные деяния нацистов, может теперь с сожалением видеть в том, что делают с немцами русские, поляки и чехи, не что иное, как механическую и неизбежную реакцию на преступления, совершенные нацией в целом. И здесь, к сожалению, дело не идет об индивидуальной справедливости, о вине или невиновности каждого.

Правильнее здесь заграницей организовывать помощь Европе, спасение немецких детей от голодной смерти, чем внутри Германии агитировать за смягчение оккупационной политики, никогда не зная, не сослужит ли эта агитация службу немецкому национал-социализму.

Независимо от того, сочтут ли это простительным или нет, я не националист. И от несчастий попранных пятой Германии наций я