Слушай, Германия! Радиообращения, 1940–1945 гг. - Томас Манн

страдал так же, как и видя беды немцев и Германии; что же касается пребывания вне ее, то время, отпущенное на него моей страной, не только приучило меня к отказу от некоторых вещей, но и научило по-настоящему ценить данное судьбой.

Я ждал, когда смогу приехать на родину. Но вот как раз сейчас мне в одной публикации попалось на глаза письмо, которое я еще в начале 1941 года отправил своему венгерскому другу, и там сказано: «Эмиграция стала чем-то иным, нежели была в прежние времена. Это не состояние ожидания, связанного с возвращением на родину, а что-то, касающееся упразднения наций и глобализации»[80]. Все национальное давно стало провинцией. Воздух чужбины душит, вот что внушают мне те, кто, не смея и рта открыть перед надвигающейся катастрофой, решили в 1933 году остаться дома. Но это заблуждение. Мне чужбина пошла на пользу. Мое наследие Германии я взял с собой. И на самом деле немецкие несчастья этих лет не обошли меня стороной, пускай я даже не присутствовал лично при том, как мой дом превратился в руины. Так что пусть мне простят мою всемирную немецкость, которая была для меня естественной, еще когда я был дома, и передовой пост немецкой культуры, на котором я постараюсь достойно продержаться еще несколько лет своей жизни.

Франк Тисс. Выступление по Северогерманскому радио 30 декабря 1945 г.[81]

Если учесть значимость слов Томаса Манна, мне на раздумья между прослушиванием его речи и моим ответом было отведено совсем немного времени. Тем не менее, я рад, что именно мне выпало дать ему ответ.

По мнению Томаса Манна, я в этой роли принадлежу к числу тех, кто «из злобы или глупости» совершает «неразумные нападки» на него и лишь из тайного коварства или «жажды разрушения» призываю его вернуться на прежнюю родину, однако я думаю, что бесчисленные немцы, которые подобно ему и мне были исполнены глубочайшей ненависти к национал-социализму, видят неотложную необходимость в ясном и определенном ответе. Хотя на мне не лежит обязанность отправлять послания в эфир, и, кроме того, я знаю: то, что я стою сейчас здесь и никому иному как мне нужно занять позицию по поводу высказанного Томасом Манном — это случайность, сложившаяся из предпосылок, которые, пожалуй, лишь совсем отчасти связаны с моим местом в немецкой литературе.

Вышеупомянутое неудобство, что мне приходится публиковать свой ответ в спешке, уравновешивается тем обстоятельством, что я до сих пор не мог забыть, что принадлежал к числу его почитателей — сколь бы ни разнились наши с ним позиции. Возможно, многим слушателям это покажется слишком личным признанием, если я предпошлю своей речи пояснение, которое, надеюсь, и в Германии, и за океаном послужит лучшему пониманию сути дела. Я имею в виду признание незатронутого личной перепалкой высочайшего уважения к большому немецкоязычному писателю Томасу Манну. Мое положение тем самым с самого начала оказывается более выгодным, чем у моего оппонента. Потому что тот, кто способен восхищаться другими и уважать их, всегда в выигрыше. У него остается возможность в любой момент придать этому разговору такой оборот, который исключает бесконечно тянущиеся споры. Поэтому я вправе надеяться, что мои контраргументы будут выглядеть не пистолетными выстрелами дуэлянта, а последней попыткой раскрыть слушателям болезненную — для меня и многих других немцев — тему. В нашем споре мне никогда не хотелось одержать победу, мне хотелось лишь быть понятым. То, что такое желание со стороны Томаса Манна отсутствует, могли почувствовать все слушатели, внимавшие его объяснениям.

Он очень ясно дал нам понять, почему больше не собирается возвращаться в Германию. Поехать в разоренную Германию? Чтобы дать разорить себя самого? — восклицает он. И заходится дальше в приступах ненависти к национал-социализму, новым в которых является то, что в них для моего слуха прозвучала новая ненависть — поистине устрашающая и чудовищная ненависть к Германии. Действительно ли он все еще опасается оставшихся без руководства рассеянных повсюду национал-социалистов после того, как союзники доказали ему самому, что систематичностью, энергией и умом можно навсегда обрубить корни существования этого явления? Нет, их он не боится. Он боится самой Германии. В моей второй статье, которой я после долгих колебаний дал заголовок «Прощание с Томасом Манном», я высказался, что вполне понял бы, если бы он, недавно достигший библейского возраста, не решался подвергать себя превратностям поездки в Германию или, вернее, поездки по Германии. Чего ему не пожелаешь, так это не только превратностей, но и, в первую очередь, впечатления безграничного бедствия и не поддающихся никакому описанию разрушений, которые могут оказать весьма мучительное воздействие на чувствительного и высокоинтеллектуального писателя. Тот, кто не видел побежденной, разрушенной и обнищавшей Германии, не может себе такого представить. Даже писатель, хотя именно ему по природе свойственен дар помещать себя в такие обстоятельства, которых он никогда не видел собственными глазами. Нет, даже Томас Манн не мог бы их себе вообразить, и впечатление от посещения своей старой родины, думается мне, оказалось бы для него столь устрашающим, что он никогда в жизни уже не смог бы его позабыть.

Сколь горьким было бы его раскаяние в том, что он приговорил целый народ, столь беспомощно лежащий теперь во прахе, как никогда в своей тысячелетней истории. И он бы, вероятно, спросил себя, что сделал ему такого этот введенный в заблуждение, преданный, страшный и великий народ, что он и сегодня продолжает метить стрелы своего гнева в его раны. Именно это продолжающееся посыпание ран солью стало побудительным мотивом моих возражений и обусловило резкость моего тона, на которую Томас Манн реагирует презрительной фразой.

Я знаю, что сегодня Германии остается лишь уповать на благородство своих победителей. Такое благородство я, к своей глубокой радости, встретил во многих наших прежних противниках. Мне довелось услышать его в словах английского архиепископа и руководителей союзников, говоривших, несмотря на весь ужас, которым овеяно имя Германии, о помощи, а не уничтожении, и тем самым ожививших наш остановившийся взгляд первыми проблесками надежды. Этого благородства у Томаса Манна нет и следа. «Где Германия, где ее хотя бы географически найти?» — спрашивает он и произносит неслыханное утверждение, что ее не существует как целого, поскольку она поделена на четыре зоны и удерживается сейчас воедино военной администрацией союзников. Разве он не видит, что именно это служит единству Германии и как в целом, так и в частном способствует созданию будущей самодостаточной, руководствующейся принципами демократии свободной нации? Разумеется, Германия еще подвешена, как разбойник на