Мирослав – князь Дреговичский - Эдуард Мартинович Скобелев

суета и смятение, окружила дворец княжья сторожа, и искали по всем клетям и истобкам, на кровлех и в подполех, в углах и закоулках. Встретив Володими-ра, полного заботы и гнева, рече Мирослав: «Ужли вновь печенези?» И не всхоте отрешти; от Сивера же узнал: бежали из узилища некие преступники-душегубы. И вскоре после того Стефания, в правой вере Панргду, болярца, кому быша подначальцеми теремные сторожи, заменили варяжином; мнозих из сторожей схватили и, пытав свирепо, казнили без указа [213]; были, сказают, правовереми; сгубили ся за малое, лишь непреклонностью заплатив за смерть, ибо открылся заговор прежде срока. Але кто вправе осудити: умрети за малое – не в том ли великое сердца?

Терзаясь неудачею, Мирослав захворел; рече в скорби: «Коли грех давлеет, все грешны, над каждым преступление, свое или чюжое, содеянное наяву или свершенное в мыслях». Отрече Видбор: «Коли все грешны, смерть николи не приходит рано».

По прошествии многих испытаний возьмешь в разум: жизнь (человека) есть жизнь духа (его); презрит (человек) лишения и страдания плоти, творя свою судьбу. Насыщения же не дано: съел – и опять голоден, взял – и вновь пусты ладони, але пережитое душою и открытое ею мудро и пребывает вовек; довлеет доля честному, на кого же в обиде? Тепло жизни в челове-це, является же отвне, и счастие в обретениях души, иное – блуждение и суетные ожидания. Тяжко страда-ти, но разве дано лишь нищему? Тяжко лишатись и теряти, но что теряти голому? И вот: обретаю, чтобы терять, страдаю, чтобы блаженствовать, достигаю, чтобы отступатись. Ярмо же ненавижю и насильника не терплю: нет надо мной хозяев, окромя Могожи и

Влеса и окромя души, ими возжженной для совести! Но полно, остановись писало, не тупи ся понапрасну, еще не час тризны, еще время труда и правдивой повести, – доколе плачешь, не иссякла надея; надея же не оставит: прекрасна жизнь, пока жива душа.

Почали искати волхвов по всему Кыеву, боялись заговора и чинили немало насилия над неповинными, ходя вназырь за всяким совестником. А по весне погнали тысячи кыевцев, со скотеми и детьми, к полдневным границам, в припустелые запорожские селища; ужасно бысть зрелище невольников, лишенных крова и очага, и родной общины, без счету умирали в пути. Володимир приставил к изгнанникам своих мужей, и велели селитись по холмем и рекам; едва обживались, понукали бездолей возводити остережья и заставы от степняков, иже заняли исконные земли (руси) по Непру. Сказают, мысль сселяти непокорных внушил Володимиру митрополит Леон, сменивший умершего вскоре Михаила [2И]. Како бы ни было, исторгла мысль слепота и ненависть; и се прониклись печалью пространства, рыдание потрясло Русьскую землю; след за кыевцами погнали на выселки из других градей, – вереницы бездольных. Опустел Новогород, осиротела Сиверь, притихло в Деревлянех, Кривичех и Тиверцех. Злой понудой и кровию сеяли христы холопий нрав по душам, люди же недоумевали: не иноплеменники неволят к покорству, – вчерашние братья; но братья ли вознесшие ся вероломством и подлостию над питающими их?

Все (наши) потери и утраты судьбы – восполнение недодач в жертвоприношении помыслами и деяниями; вдали бозем менын, нежели получили. Не скорбети о потерях, ибо не наше. Але скорблю и не утешаюсь.

В лютые морозы пришел к Мирославу посланник от Друся, Турьского воеводы, и от Бусла, Менесьского посадника: «Ворочайся, сносятся недруги потай с Воло-димиром, возмущают супроть тя людье. Изнемогли в спорах и ссорах, поправити же (дело) не можем». Рече Мирослав к великому князю: «Отпусти восвояси, нету (мне тут) службы, бесполезен. Не отпустишь охотой, неохотой уйду». Отрече: «Ступай, коли невтерпеж, но прежде женись на сестре моей снохи, жены Вышесла-ва [215]; чем не люба? И ты (ей) по сердцу. Хощу породнитиеь». Рече Мирослав: «Хотел бы, отдал бы дщерь». Отрече Володимир: «Старшая в подлетех, не гоже сва-тати. Не хощещи женитись, твоя воля. Вот же дело невольное: поднялись волхвы уж открыто, перечат власти моей, нарушив клятвы и обещания. Доносят, решено волхвою восставляти роды супроть Кыева и христианской веры; сбираются противитись оружием; презрев обычай, избрали себе нового князя, беглеца и преступника Могуту, и се отребье, лживые самочинцы ищут взергнути Русьскую землю в раскол и усобицы, погубити единство ее и силу. Преступления волхвы стану отныне карати без пощады, пищем запищат, и людье не шелохнется, бо моя правда, а волхвы – пособники печенезей; кто им пособник – лютый мне ворог». Взликовал Мирослав, услыхав о выступлении волхвы, але и опечалился: хитер и коварен Володимир. Рече без объездов: «Плутуешь, князю, наговариваешь на волхву. Не приемлю христов, николи же не истреблял (их) веру, терпел в гридех и дружине. И что волхвы? – не они ли пособили те на первый стол, не они ли утверждали славу твою? Ныне жаждут самого малого и самого разумного, еже бывает в людьских спорах – терпения: кто хощет, христись, кто не хощет, поклоняйся своим богам». Рече Володимир, почав в ярости, окончив в лести: не ведала узды в страстех стесненная душа его: «Не бывати двум верам в одной земле, едина правда на свете, и бог един. Велик был хакан Казарьский, слава затмевала солнце, але пустил в царствие чюжого бога, принял иудейскую веру, и преломилась держава: идеже ныне Казарь? Быша волхвы украшением племен, ныне не так; о весне поют, а уж реки остановились, восклицают о зиме, а уж цветёт по лугам. И Череда мутит воду, гляди, не навлек бы на тя жестокой беды. Се моя воля: всхощет Могута пройти в Деревляны, идеже ожидают раскольники, не пропусти чрез Дреговичи, смерем и холопем бежати (к нему) не дозволяй, аще соблазнятся». Рече Мирослав: «Содею по воле, але и совесть отмою, коли напрасно закидаешь грязью. Ведай же: держал, ныне держати холопей при себе не стану. Один лжец оклевещет десять честных мужей, один холоп охолопит тысячу». Засмеялся Володимир: «Минули времёны нищей чести, ныне всяк служка с кружкой, требует (себе) слуг; погляжу, чем заплатишь подручникам. Откупился бы, достало бы серебра; не слепой: предо мною до пояса изгибаются, в своем уделе в ноги кланя-тись велят, вси беззаконники, бичуют не токмо холо-пей, але и смерей по прихоти; коли же рассудити, како и сдержати ленивое и дерзкое людье, коли не страхом? Развращены волхвою и обычаем, – абывсяк себе князь». Не сдержа ся Мирослав: «Высокомерное речешь; холопей ищешь, холопеми откупаешься, а усидети чаешь». Рече Володимир: «Казнил бы тя смер-тию, да премного заботы. Прими ж поцелуй». Сице расстались. Отъезжая из Кыева, сказал Мирослав Чстеню и Видбору, брату своему: «Державный