Авангард и «Анархия». Четыре мятежных месяца самоуправляемого просвещения - Анна Бражкина

Массы осмыслили, что им необходимо самим о себе позаботиться, и приступили к собственному творчеству, которое является и целью, и в себе же заключает и средства.

Наши сотрудники – неискромсанная целина, без надломов, надрывов, истеричности.

Наши сотрудники – полуграмотные, подчас – неграмотные рабочие.

И это самое ценное.

Их знания – живая, реальная жизнь…

…Вместе читают пьесу, перечитывают, обсуждают.

Сами – режиссеры, профессионалов нет.

Охотно слушают, охотно судят.

Жизненна фигура? Может быть, детали не верны или не для всех верны?

Святого, неприкосновенного, не существует.

Если наше здоровое чутье подсказало нам, что образ надуман, образ – нежизненный, головной, не говорящий – изрекающий… мы вносим свои коррективы, мы делаем его жизненным, понятным. И если для одного этот образ жизненен, для другого его ‹нрзб›заменение, это не только не смущает нас, а радует: нет традиции, трафарета, нет обязательной школы.

Индивидуум индивидуально воплощает, перевоплощает образ.

В этом – свободное творчество «Пролетарского» театра.

В свободном творчестве – корни его творческого роста.

С. Михайлов

ПРОЛЕТАРСКИЙ ТЕАТР[537]

(ВПЕЧАТЛЕНИЯ)

II

Анархия. 1918. 12 апреля. № 42. С. 4

Приближается шестой час. В студии начинается оживление.

Лукашин в своем неистощимом творческом угаре творит непрерывно: лег только в пять часов, на рассвете, а с утра уже снова за работой. Плакаты, наброски, эскизы в каком-то непонятном стихийном процессе бесконечно оживают под его кистью. Устав от кисти, он переходит (к великому отчаянью Гана) к такому же неистощимому потоку рукописей: стихи, статьи об искусстве, автобиографические воспоминания.

Приходящие сотрудники отвлекают его от его творческого экстаза. Но в состояние покоя он не переходит. Сотрудники наперебой позируют перед ним, и постепенно стены студии покрываются портретами ее работников.

Собрались, расставили ширмы, столы, стулья. В ожидании репетиции беседуют.

– У вас, товарищ Грушина, проходит бледно интересное место. Помните, у нас там есть одно только слово – «Ты…». Не помню только, о чем это вы там.

– А, знаю! «Ты… Я тебя не боюсь…»

– Вот, вот… Вы его говорите так: «Ты? Я тебя не боюсь». Мне кажется, что вы не понимаете это место. Помните, Липа бранит Савву и анархистом, и еще там как-то. В этом месте она, вспылив, снова собирается обругать его. Она и начинает: «Ты…» И при этом взглядывает на него… Но вы помните, как никто не выдерживал взгляда Саввы? И Липа, встретившись с его взглядом, осекается. Но, не желая сразу сдаться, она, уже упавшим голосом, бросает: «Я тебя не боюсь». Но, понимаете, это самое «не боюсь» уже само за себя говорит о ее действительном страхе перед ним. Это видно и из последней реплики Саввы: «Так-то лучше».

Ган, пришедший уже и, вмешавшись в беседу, разъяснивший спорное место, предложил приступить к репетиции «Саввы», идущего в субботу в Абрикосовском театре[538].

Репетируют 3-й акт.

Все идет гладко до появления на сцене Саввы. Актеры в своей безыскусности до того прониклись своими ролями, что одно присутствие Саввы обезволивает их.

– Липа… Еще рано, а когда пробьет двенадцать…

Савва. Так вот оно что. Когда пробьет двенадцать…

Ходит, нервничая несколько, по сцене и неожиданно обращается к Сперанскому:

– Вы, послушайте! Уходите сейчас же вон!

Сперанский вскакивает и бессмысленно глядит на него.

– Ну!

Сперанский топчется на месте.

– Нет, не так! Повторим это место.

Повторяют. Сперанский повторяет ту же ошибку.

– Да ты, Зуев, не топчись на одном месте. Ведь ты испугался, заметался, бормочешь: «Где моя шляпа? Не могу ее найти». Ты ее и ищи, суетись.

– Да не могу я суетиться: природе моей чужда всякая суета.

Все смеются. Смеется и обескураженный было сперва Сперанский.

Снова повторяют это место.

Сперанский уже нервничает, не следит за развитием хода пьесы, забывает роль и при первом же окрике Саввы, забывая шляпу и последующие свои реплики, бросается вон из комнаты.

Смех и схватки Липы со Сперанским на почве незнания Сперанским роли. Ган разъясняет Сперанскому его ошибки.

Первая, конечно, незнакомство с ролью и своими словами в пьесе. Это отвлекает от игры, так как значительная доля внимания уделяется суфлеру.

– А затем, ты, видно, не понимаешь своей роли в этом месте. Ведь ты вспомни: Савва всегда обращался с тобой вежливо, говорил спокойно, теперь же неожиданно кричит на тебя. Это тебя, понятно, поражает. Ты и вскакиваешь, и бормочешь растерянно, что «не ожидал». Значит, первое твое впечатление – недоумение, растерянность. Затем, когда Савва свой окрик повторяет, ты уже пугаешься и ищешь свою шляпу. Волнуясь, ты ее не видишь, пока я не бросаю ее тебе. Ты ее подымаешь, и, так как Липа удерживает тебя, ты несколько задерживаешься для прощания с нею. Попрощавшись издали со мною, ты направляешься к Тюхе. Тюха спит, склонившись на руки, и ты, соболезнующе говоришь о том, что его следовало бы уложить в постель. При этом ты подымаешь голову и вопросительно глядишь на Савву, именно на Савву, потому что понимаешь, что в данный момент он один может распоряжаться. И когда ты встречаешься глазами с мрачным взглядом Саввы, ты снова пугаешься, снова суетишься, быстро бормочешь «иду, иду» и так же быстро уходишь. Понимаешь? Правильно?

– Да, конечно. Только я суетиться не умею.

В разговор вмешивается Дарьялов, который предлагает просто показать Сперанскому эту сцену, чтобы он ее затем повторил.

Но против этого предложения горячо восстает Ган, так как оно в корне противоречит задачам Пролетарского театра.

– Если ты свободен днем, зайди ко мне, и мы с тобой вдвоем прорепетируем эту сцену. А нет – так приди пораньше на репетицию, пока никого не будет…

Спор на время утихает. Актеры за столами читают газеты, журналы и книги. Лукашин снова окружен жаждущими увидеть свой портрет на стене студии… Вскоре, оживленно делясь впечатлениями, сотрудники группами, порайонно, начинают двигаться по домам…

С. Михайлов

ПРОЛЕТАРСКИЙ ТЕАТР

(ВПЕЧАТЛЕНИЯ)

‹III›

Анархия. 1918. 23 апреля. № 44. С. 4

Знание дает уверенность, твердость. И если уверенность настолько полна, что граничит с верой, подчас переходит в нее, такую уверенность трудно разрушить внешним толчком.

Наша вера в необходимость существования Пролетарского театра не была, да и не могла быть ни на минуту поколеблена искусственным затором, поставленным правительством, лишившим нас наших помещений, клубов, книг, читален, библиотек, студий, музыкальных инструментов, картин, платья и т. д.

Мы затор обошли и снова строим к великому огорчению «правительства», расправляющегося с «подрывателями власти».

– Наивные?

Нет, в этом их упрекнуть трудно.

Случается и с мудрейшими некоторое аффективное затмение, продолжительность коего обусловлена условиями, вызвавшими эффект: чем причина туманнее, чем больше в ней отсутствует ясность, тем сильнее пугает она, тем вызванное ею расстройство длительнее.

Мы стоим слишком близко к событиям, чтобы уметь отойти на расстояние и судить объективно, взглянуть исторически; мы можем считаться лишь с фактами, результатом не всегда ясных комбинаций.

Им ли, стоящим ныне у руля, не знать исторических, чисто физических законов о равенстве противодействия действию, плюс еще моменты инерции?

Мы как раз институт не политический – чистого творчества, культурно-художественного, просветительного строительства, но и мы подчинены тем же физико-историческим законам.

Чем больше трудностей встречается на пути развития нашего детища, чем сильнее оно переболеет, тем дороже оно становится нам, ибо всякая ценность увеличивается пропорционально затраченным на овладение усилиями.

Борьба придаст ценность жизни в целом и отдельным ее моментам.

Мы тихо творили свое дело, мы не гонялись за популярностью, двери нашей студии, нашего театра были для всех открыты, наши занятия и собеседования широко посещались желающими. Отсутствие замкнутости устраняло всякую таинственность, и к нашему театру создавалось двоякое отношение: принимающие его присоединялись, неприемлющие уходили, третьего не было, не было ‹нрзб›тивирующей загадочности.

И «правительство» в своем аффективном затмении актами, противоречащими всей его долголетней программной тактике, создало и для приемлющих и неприемлющих вокруг наших институтов мученический и влекущий ореол, ибо устранившаяся нами таинственность придана непонятным, очевидно беспричинным насилиям.

И те из наших сотрудников, которые работали больше, пожалуй, из любопытства теперь вдруг прониклись самой искренней любовью к своему творчеству.

С. Михайлов

ПРОЛЕТАРСКИЙ ТЕАТР

(ВПЕЧАТЛЕНИЯ)

‹IV›

Анархия. 1918. 25 апреля. № 46. С. 4

– Если