История твоего «Я». Вся правда о deepfake - Андрей Владимирович Курпатов

• рост страдания ведёт к новым усложнениям системы, увеличивается количество и разнообразие «сред»;

• возникающие благодаря этому новые границы, разделяющие эти вновь образуемые сущности, приводят к росту страдания.

«И предал я сердце моё тому, – говорит Екклезиаст, – чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это – томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познание, умножает скорбь» [Еккл. 1:17–18].

Мы можем думать, следуя примитивному пониманию, например, буддийской философии, что проблема страдания в наличии у нас желаний, но «желания» – это лишь следствие нашего внутреннего усложнения. «Желания» – лишь производные границы. И чем сложнее система, тем больше у неё границ и больше «желаний», а потому – и страдания.

Вот почему глубоко понятый буддизм – это состояние «не ума», то есть состояние неразличения границ, по этой же причине духовное просветление определяется здесь исключительно через отрицание[153].

Мышление должно было минимизировать наше страдание, но становится его источником. В самой основе мышления лежит установление границ. Вот три ключевых механизма мышления:

• «дифференцировка» – то есть обнаружение сходств и выявление различий;

• «анатомирование» – то есть, буквально расчленение и воссоединение;

• «концептуализация (обобщение – конкретизация)[154].

В каждом случае – появление новых границ! Странно ли, что именно благодаря мышлению мы стали осознавать своё страдание?

Именно страдание оказывается той ключевой, поворотной точкой, с которой начинается мышление, – мы «наталкиваемся на препятствие». И именно подлинное мышление – мышление перед лицом неопределённости – содержит в себе путь освобождения от страдания.

Но речь не идёт о формальном, академическом, философском мышлении. Неслучайно Людвиг Витгенштейн из сокровенной глубины своего страдания требует отказа от такой философии, потому что вся она лишь порождение «языковых игр»[155].

Мы заигрались в «языковые игры»: мы всюду ищем границы, отделяя одно от другого. Но ведь так просто посмотреть вокруг и попытаться найти границу. Где она? Оглянитесь… Вы не найдёте её. Вы знаете, где ваша мысль начинается, а где заканчивается? У вас нет ответа.

Чего мы боимся, защищая своё «я» и невротично определяя его пределы? Да и есть ли они вообще? Духовные учителя учат нас абсолютному принятию. Но может быть, речь об ином – не о принятии отличного, а об обретении утраченного – отторгнутого нами от нас же самих мира?

Неудивительно, что нам нечего сказать искусственному интеллекту о самих себе. Мы можем описать только контуры, границы себя, свои проявления, но мы так и не научились говорить о себе. Может быть, дело в том, что нас самих нет? Или может быть, в том, что мы не знаем себя?

Установлением собственной границы мы словно бы отрезаем себя от мира… Но как это возможно? Где бы мы в таком случае оказались?

Нет, мы не отделены от мира, а лишь думаем, что отделены, но это лишь иллюзия, такая же, как и наше «я». Когда же мы осознаем иллюзорность нашего «я», где расположится наша граница? Границы исчезнут, а с ними – наши страх и страдание.

ИНТЕЛЛЕКТУАЛЫ

Великая рационализирующая сила мышления, рождённая Новым временем, проделала невероятную петлю. Благодаря Фрэнсису Бэкону[156] и Рене Декарту[157] мы разделили мир – на себя-мыслящих, с одной стороны, и самих себя, мыслящих своё мышление, – с другой.

Бенедикт Спиноза попытался было снять эти границы в своей «Этике»[158]. Он показал, что нет границ под тем действительным, что скрывается за словами «Бог», «материя», «природа», «Дух». Однако как нам оперировать таким единством? Оно совершенно не функционально с рациональной точки зрения.

Так что рационализация в декартовском духе с её «психофизиологической» границей продолжила своё триумфальное шествие. Это способствовало научно-техническому прогрессу, который опять-таки должен был минимизировать страдание, но произвёл лишь новые границы, что привело к экспоненциальному росту страдания.

Конечно, мы же решили, что мы можем всё перебороть – справиться с голодом и болезнями, защититься от врагов и т. д. Сама эта мысль о том, что страдание можно победить, производила ещё больше и больше страданий – революции, войны, экономические кризисы, культурные и цивилизационные катастрофы.

Возникали новые точки напряжения, или, как говорят философы, новые темы для проблематизации. Например, власть и системы надзора, психиатрия и сексуальность – всё, что наглядно показал нам Мишель Фуко[159]. И чем глубже мы разрабатывали отдельные отрасли знания, тем больше страдания мы порождали. Однако и оставить эти разрастающиеся разграничения у нас не было никакой возможности – они оказались в самой основе производства нашей субъективности и общества как такового[160].

В середине ХХ века философия уже отчётливо ощущала, что всё это плохо закончится…

Так называемая «критическая теория» Франкфуртской школы – Макса Хоркхаймера[161], Теодора Адорно[162] и других мыслителей – объявила чуть ли не крестовый поход против всех существующих социальных систем и систем знаний.

Однако все попытки «освобождения» от прежних оков приводили лишь к возникновению новых границ: марксизм, психоанализ, постструктурализм, феминизм, мультикультурализм, постколониализм, борьба меньшинств за свои права – всё это заканчивалось новыми страданиями.

Постмодерн, со стороны французской философии, попробовал пойти обратным путём – довести до абсурда всякие различения. В культовой работе Жиля Делёза «Различие и повторение» мы находим полное отрицание всякой тождественности чего-либо чему-либо – всё различается и повторяется снова и снова[163].

Это приводит к предельной инфляции границ: их уничтожение стало происходить не через устранение или снятие, а посредством перепроизводства и естественного в такой ситуации обесценивания.

Именно это привело к смерти метанарративов, прежних иерархий и «дисциплинарного общества»[164]. На место идеологий пришли мнения и оценки, деполитизация и «конец истории»[165]. Наука пошла по пути узкой специализации, а информационное пространство превратилось в гомон социальных сетей и эксцессов «новой власти»[166].

Всякая точка пространства, в которой проявляет себя субъект, стала местом его суверенности, отличности, границы, а потому вся система в целом превратилась в гул голосов, где из-за этой различности потерялась всякая различимость.

Собственно, всё это и вылилось сейчас в «состояние метамодерна» с его абсолютной бесплотной трансгрессией всего и вся – флюидным, ни обязывающим ни к чему перетеканием из одного в другое[167].

Создавая эту инфляцию индивидуальных границ в идеологическом поле, интеллектуалы от философии столкнулись с ответом системы – они перестали быть ей интересны. Вот к чему привела попытка снять проблему, которой не было, но которая